Смерть – это круто

Эдисон почувствовал, что он готов взлететь.

– Я был джаз-фаном всю свою жизнь, – проговорил он. Алкоголь огненной волной распространился по телу, и все вокруг заполнилось огнем, мистическим огнем, который зажег бутылки, утварь и мебель, и прекрасные сверкающие лица присутствующих выстроились перед ним в ряд.

– Во всяком случае, когда мне исполнилось пятнадцать, я начал ездить на подземке в Гарлем и проложил дорожку в клубы. Я покупал все – «Birth of the Cool», «Scetches» и всего Колтрейна, Сонни Роллинс, Чарльз Ллойд, Ориет, Маллиган – и все это на фирменном виниле.

Лайл сиял руки со стойки, словно беря себя в руки. На мизинце было надето кольцо с серебряным черепом, когда манжета поднималась на его руке, у основания левого запястья виднелся неровный край татуировки.

– Вы можете подумать, что я какой-то бездельник, или нечто вроде этого, – сказал он, – но это не так.

Он дернул себя за отворот пиджака.

– Видите? Это мой первый день на работе. Недвижимость. Вот где деньги. Но говорю вам, я бы хотел послушать немного этого вздора вместе с вами, я говорю о Майлсе. Да. И я знаю, о чем вы скажете – CD просто не дают такого звука, как винил.

И на исходе скверного вечера, который в конце концов оказался не таким уж и мрачным, Эдисон повернулся к нему и сказал:

– Я живу тут, ближе к центру, на углу Долорес и Сан-Игнасио – большой испанский дом с черепичной кровлей. Приходи в любое время, приятель, в любое время, нет проблем.

Затем он поглядел на официантку – Элизу, порхающую как балерина – вот на кого она похожа, на балерину – с обнаженными руками, поднятыми вверх, и подносом, парящим над головой. Ему нужно идти домой. Нужно поесть. Накормить кошку. Развалиться напротив телевизора.

– Не приходи только где-нибудь между часом и четырьмя – я в это время хожу на пляж.

Утром сухость в горле подсказала ему, что накануне вечером он выпил слишком много, да еще неясный шум в ушах, словно его голова стала радиоприемником, ловящим звуки между станциями. Он принял две кодеиновых таблетки тайленола, чтобы облегчить себе переход в новый день. Теоретически он работал над сценарием о приключениях рок-ансамбля в пути, увиденных глазами собаки барабанщика, но работа заглохла еще до того, как Ким оставила его, и теперь на экране перед ним ничего не было, кроме отдельных слов. Он взял с собой в патио газету и стакан апельсинового сока, затем сплавал до другого края бассейна и обратно и почувствовал себя лучше. В одиннадцать пришла служанка, и прежде чем погрузиться в повседневные хлопоты: ведро, швабра и пылесос, она поставила перед ним тарелку с яйцами и чоризо. Двумя часами позже, когда он, как прикованный, сидел у себя за столом, играя восемнадцатый гейм компьютерного солитера, в дверь постучали.

Это была Орбалина, горничная.

– Мистер Бэнкс, – сказала она, просунув голову в комнату, – я не хотела бы мешать вам, но я не могу, не могу.

Он увидел, что она плачет, ее лицо сморщилось, слезы текли но щекам. В этом не было ничего нового – она всегда рыдала над тем или иным событием, над трагедиями, постоянно обрушивавшимися на ее большую семью, над тем, как человек в телевизоре взглянул прямо на нее, словно он живой и вошел в ее гостиную, над пустотой неба над могилой в Калиакане, где под деревянным крестом была похоронена ее мать. Ким привыкла бороться с ее настроениями, прибегая к смеси из жалости и твердости, граничившей с жестокостью, теперь ему пришлось принять удар на себя.

– Что такое? – спросил он. – В чем дело?

Горничная, женщина лет тридцати с небольшим, изводящая заботами себя и окружающих, была тучной, но основное средоточие ее массы приходилось на нижнюю часть тела. Она уже вошла в комнату.

– Слоны, – всхлипывала Орбалина.

– Слоны? Какие слоны?

– Знаете, что они делают с ними, со слонами? – Она закрыла лицо руками, затем взглянула на него глазами, похожими на две лужи крови. – Знаете? – настойчиво продолжала она, ее всю трясло от эмоционального возбуждения.

Он не знал. У него ноет колено и болит голова. И сценарий у него дерьмовый.

– Они бьют их. Огромными, гигантскими палками! – Ее руки замельтешили в воздухе. – Вот так! И так! А когда они становятся слишком старыми для того, чтобы работать, когда они падают в джунглях, с огромными деревьями в хоботах, знаете ли вы, что они делают потом? Они бьют их еще больше! Да, бьют! Бьют! И я знаю, что говорю, потому что я видела это сама но, по… – голос изменил ей, последние слова прозвучали так мягко и приглушенно, что могли сойти за молитву – …по телевизору.

Он вскочил на ноги, экран компьютера показывал семь аккуратных рядов электронных карт, в колене появилась легкое похрустывание, словно подколенной чашечкой оказался запертым какой-то грызун, пытающийся проложить себе дорогу на свободу.

– Послушайте, – сказал он, – все хорошо, не думайте об этом.

Он хотел было обнять ее и прижать к себе, но не мог, ведь она – служанка, а он – работодатель, так что ему оставалось медленно проследовать за ней до двери и сказать:

– Послушайте, я собираюсь на пляж, хорошо? Когда вы закончите здесь, отправляйтесь домой отдыхать, и завтра, завтра тоже отдыхайте.

К тому времени, когда он вышел на прогулку, утренний туман уже рассеялся. Небо было чистым, бездонно синим, – синим, как в пору детских приключений, на пикниках, выездах на Медвежью гору и Остров, синим, как в добрые старые времена, и он вспомнил свою первую жену, Сару, подумал о мысе Антиб, Исла Муджерес, Молокае. В ту пору они много путешествовали, как по проторенным маршрутам, так и без них. Не было конца тому, что он хотел увидеть: Тадж-Махал, снежные обезьяны Хоккайдо, молитвенные колеса, праздно вращающиеся на голых вершинах над Лхасой. Они ездили повсюду. Видели все. Но все это оказалось столь же унылым, что и везде. Он оставил воспоминания о Бугенвиле и забежал облегчить мочевой пузырь – на берегу отсутствовало место, куда можно было бы сходить в туалет, если только тайком не делать это на мелководье за бурунами, а с тех пор как ему стукнуло сорок, он, кажется, не мог проходить и часа без ноющего ощущения в нижней части живота. Какой уж тот восторг. Ни одна составляющая этого ощущения даже отдаленно не напоминала то, от чего захватывает дух, – это ощущение именуется старением.

На полу гаража, где раньше была машина Ким, виднелось незакрашенное пятно, нечто вроде вечной тени, там он не задержался. Он решил взять спортивный автомобиль – новенький «Остин Хейли 3000», который приобрел вместе с гаражом и всем необходимым у одного знакомого по кинобизнесу – это привело его в доброе настроение, в последнее время здорово не хватало ощущения, что ты чувствуешь себя хорошо. Верх машины был опущен, а потому он потратил пару минут на то, чтобы втереть крем от загара в мягкую кожу ниже глаз – не стоит выглядеть как незавернутая мумия из числа тех, что клюют носом над белым вином и закусками в каждом кафе и траттории в городе. Затем он надел очки поудобнее, нацепил шляпу, и его автомобиль с низким ревом отправился вниз по улице.

Он уже выбрался к пляжу, уже свернул на широкий, обрамленный пальмами бульвар, который выходил на набережную, прежде чем вспомнил о трех вчерашних парнях. Что, если они появятся вновь? Что, если они уже там? Мысль эта стала причиной того, что он затормозил в запрещенном месте, – это да еще то, что он знаком с парнем, сидящим во внедорожнике с высоко поднятой над землей рамой, и тот машет ему рукой – стоит подать знак. В принципе, это подошло бы, это в духе Нью-Йорка, битва за территорию, выяснение отношений, но он настолько расстроен, что просто подъехал к тротуару и позволил тому проехать мимо.