Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

– Стало быть, вы полагаете, что его смерть не имеет ничего общего с родовым проклятием? – сказал Вуд.

– Я полагаю, что существует только одно родовое проклятие, – ответил доктор. – И это проклятие – наследственность. Все Дарнуэи – полупомешанные. Если вы будете так вариться и гнить в собственном соку, как они, то вы неминуемо выродитесь – хотите вы этого или нет. Законы наследственности непоколебимы. Научную истину нельзя опровергнуть. Рассудок рода Дарнуэй гниет и разваливается, как гниет и разваливается их родовой замок, разъедаемый водой и соленым воздухом. Я уверен, что он покончил с собой. Более того, я уверен, что рано или поздно они все покончат с собой. Быть может, это лучшее, что они могут сделать.

Пока доктор говорил, в памяти Пейна с внезапной, потрясающей ясностью возникло лицо мисс Дарнуэй – бледная, трагическая маска на беспросветно-черном фоне, отмеченная печатью какой-то неземной, бессмертной красоты. Он открыл рот, чтобы заговорить, и не нашел нужных слов.

– Так, – обратился к доктору патер Браун. – Теперь я вижу, что вы тоже человек суеверный.

– То есть как это суеверный? Для меня это самоубийство является логическим следствием вполне закономерного, с точки зрения науки, процесса.

– А вот я не вижу никакой разницы между вашим научным суеверием и суеверием спиритов, – ответил священник. – И то и другое превращает людей в паралитиков, неспособных шевельнуть ни рукой, ни ногой, неспособных без посторонней помощи позаботиться о своей жизни и душе. Те стихи на рамке портрета говорят, что судьба рода Дарнуэй – быть убитыми, а ваш научный псалтирь говорит, что их судьба – убивать себя. И в том и в ином случае они рабы.

– Но вы, кажется, говорили, что вы рационалист, – возразил доктор Барнет. – Вы не верите в наследственность?

– Я сказал, что верю в дневной свет, – громким и ясным голосом ответил священник. – И я не желаю выбирать между двумя подземными ходами кротовых суеверий – оба они приведут меня в тупик. И вот вам доказательство: вы все понятия не имеете о том, что в действительности случилось в замке Дарнуэй.

– Вы говорите о самоубийстве? – спросил Пейн.

– Я говорю об убийстве, – ответил патер Браун, и отзвук его негромкого, в сущности, голоса прокатился, казалось, по всему берегу. – Это было убийство, совершенное человеком, чья воля была свободна.

Пейн не расслышал, что ответил патеру Брауну доктор, ибо слова священника произвели на него странное впечатление; они взволновали его, точно звук трубы, и в то же время заставили застыть на месте. Он остановился посреди песчаной полосы и пропустил своих спутников вперед. Он чувствовал, как кровь бежит все сильнее и сильнее по его жилам, ему казалось, что волосы его встают дыбом в буквальном смысле этого слова. И одновременно он испытывал какую-то неведомую и неестественную радость. Некий психологический процесс – слишком быстрый и сложный, чтобы проследить его, – разрешился в мозгу Пейна выводом, еще не поддающимся анализу, но принесшим художнику громадное облегчение. Он постоял еще секунду на берегу, потом повернулся и медленно пошел по направлению к замку.

Он прошел по мосту твердыми, уверенными шагами, спустился вниз по ступеням и миновал амфиладу гулких покоев. Аделаида Дарнуэй сидела в зыбком ореоле овального окна; она была похожа на какую-то забытую в стране смерти святую. Он подошел к ней; она подняла на него глаза, и удивление, выразившееся в них, сделало ее лицо еще более удивительным.

– Что произошло? – спросила она. – Почему вы вернулись?

– Я вернулся за спящей красавицей, – ответил он, и смех задрожал в его голосе. – Доктор прав: этот старый замок спит давным-давно. Но ведь вы-то не старая! Идемте со мной, идемте к свету, выслушайте правду! Я хочу сказать вам одно слово. Это – страшное слово, но оно разобьет чары, сковывающие вас.

Она не поняла ни слова из того, что он говорил ей. Но что-то заставило ее встать; она позволила вывести себя из замка на свежий воздух, под вечернее небо. Развалины мертвого сада тянулись к морскому берегу; старинный фонтан с зеленой обомшелой фигурой тритона маячил в полутьме, проливая невидимую и неосязаемую воду в пустой бассейн. Пейн часто видел по дороге в замок унылый силуэт этого тритона на фоне вечернего неба, и ему всегда казалось, что он – лучший символ гибнущего рода. «Несомненно, – думал он, – пустой бассейн когда-нибудь вновь наполнится водой, но то будет бледно-зеленая, горькая морская вода; и морские водоросли задушат цветы этого сада. И точно так же, – говорил он себе, – Аделаида Дарнуэй будет обручена, но суженым ее будет смерть, немая и бездонная, как море».

Но теперь он положил свою руку, казавшуюся рукой великана, на бронзовое плечо тритона и потряс его так, точно ему хотелось сбросить с пьедестала это злое божество мертвого сада.

– Что вы хотели сказать? – настаивала Аделаида Дарнуэй. – Какое слово освободит нас?

– Это слово – «убийство», – ответил он. – И свобода, которую оно несет вам, свежа, как весенние цветы. Нет, нет! Я никого не убил! Я не это хочу сказать. Но уже само осознание того, что кого-то можно убить, – благая весть для вас после всех злых чар, в плену которых вы находились. Вы меня не понимаете? В том царстве грез, в котором вы жили, все, что происходило, исходило от вас же самих. Рок Дарнуэев зародился в душах самих Дарнуэев. Он созревал и распускался, как чудовищный цветок. Выхода не было, никакая счастливая случайность не могла вас спасти. Все было неизбежно – как бабьи россказни старика Уэйна, так и новоиспеченная наследственность Барнета. Но австралиец Дарнуэй не был жертвой ни древнего проклятия, ни наследственного помешательства. Он был убит, и для нас это убийство – счастливая случайность. Да, да, requiescat in pace [18] , но это была счастливая случайность! Эта катастрофа стала лучом дневного света, ибо она пришла снаружи.

18

Да упокоится с миром (лат.).

Аделаида внезапно улыбнулась.

– Да… Кажется, я понимаю. Вы говорите как помешанный, но я понимаю. Но кто же убил его?

– Не знаю, – ответил он спокойно, – но патер Браун знает. И он говорит, что убийство было совершено человеком с волей свободной, как этот морской ветер.

– Патер Браун – удивительный человек, – сказала она, помолчав. – Он единственный, кто скрашивал мне жизнь до тех пор, пока…

– Пока что? – спросил Пейн, нетерпеливо склоняясь к ней.

– Пока не пришли вы, – сказала она и опять улыбнулась.

Так проснулся заколдованный замок. Мы не станем останавливаться на подробностях этого пробуждения, хотя многое еще произошло до того, как ночь спустилась на берег моря. Когда Гарри Пейн шел домой по темному песку, по которому он столько раз брел подавленный и несчастный, он был счастлив, как только может быть счастлив смертный. Теперь ему ничего не стоило вообразить себе этот сад вновь пышно расцветшим, бронзового тритона – юным золотым божком, бассейн – полным воды или вина. Но все это счастье расцвело для него из одного слова «убийство», и этого слова он до сих пор еще не понимал. Он принял его на веру и поступил совершенно правильно; ибо он принадлежал к тем людям, которые чутки к самому звуку правды.

Только через месяц Пейн вернулся в Лондон, чтобы повидаться с патером Брауном. Он захватил с собой снимок с портрета. Его роман протекал вполне благополучно, насколько это было возможно после трагедии, имевшей место в замке. Сама трагедия казалась ему теперь уже не такой страшной, благодаря его личному благополучию. Он был очень занят приведением в порядок замка. Только когда жизнь в нем вошла в колею и роковой портрет был перенесен обратно в библиотеку, Пейн удосужился сфотографировать его с помощью магния. Прежде чем отправить снимок антиквару, он повез его к священнику, который очень интересовался этой фотографией.