Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

Но похоже, парнишка интересует не только его. Старик сержант, вернувшийся подбросить в печь еще немного дров, заводит с пареньком тихий разговор, видимо расспрашивая, откуда они и куда едут. Поскольку оба говорят на своем языке, Кадровику остается только следить за жестами мальчишки да за выражением лица старого сержанта. Подобно всем другим пожилым людям, с которыми он общался с тех пор, как принял на себя эту странную миссию, этот сержант тоже вызывает у него безотчетную симпатию. Его мысль невольно возвращается к хозяину пекарни, и он опять думает, что следовало бы ему позвонить. Они уже сутки, как не разговаривали. Старик наверняка беспокоится. Он торопливо встает, вынимает из сумки переносной телефон с его зарядным устройством и, подойдя к сержанту, показывает ему вилку зарядного устройства. Потом изображает двумя пальцами что-то вроде вилки, втыкаемой в электрическую розетку. Любой олух поймет, что ему нужно срочно подключить этот аппарат к сети. Сержант с интересом берет у него из рук незнакомый телефон, крутит его в руках и шепотом советуется с парнишкой. Видимо, проверяет, правильно ли он понял этого чужого, но тоже по-военному подтянутого человека. Потом, как будто разобравшись и даже обрадовавшись достойной его звания и опыта технической задаче, неожиданно вставшей перед ними в середине ночи, без лишних слов прячет мобильник в карман своей длиннополой шинели и выходит из зала. Кадровик несколько испуган — не испортит ли он там что-нибудь, включая, — но парнишка со смехом говорит что-то успокаивающее, и он, неожиданно для себя самого, с благодарностью гладит его, как ребенка, по светловолосой голове и снова улыбается ему. Теперь он может спокойно спать, телефон будет заряжен, и утром он сможет позвонить в пекарню. Он уже хочет было вернуться на свой матрац, под остывшее одеяло, но теперь мальчишка словно прилип к нему. Идет с ним, придвигает к его матрацу еще один, для себя, и начинает раздеваться, причем догола, как будто ему совсем не страшен холод, лежащий в углах неуютного зала. Застарелый, кислый запах пота ударяет в ноздри Кадровику и мигом отрезвляет его. Отец взрослеющей дочери, он уже несколько лет избегает вида ее наготы и, уж конечно, наготы ее школьных подружек, которые случайно остаются ночевать в их квартире, и теперь, впервые за многие годы, видит перед собой обнаженное молодое тело, наполовину детское, наполовину взрослое, мужское по природе, но в то же время сохранившее что-то женственное в своих формах: округлые плечи, тонкие кисти рук, мягкие стопы. Даже золотистый лобок, кажется, не совсем еще решил, чьим ему стать, юношеским или девичьим. И вдруг он видит, что эта гибкая спина, словно вырастающая из обнаженных ягодиц, несет на себе следы застаревших и свежих царапин и даже укусов, омерзительные и несомненные признаки того раннего растления, на которое намекал старый консул еще там, в городе, перед их отъездом. Да и тот взгляд — вначале вызывающий, а потом разочарованный взгляд, который парнишка бросает на лежащего рядом мужчину, только подтверждает эти догадки. Что-то не по-детски хитрое и расчетливое чудится Кадровику во всей этой молчаливой сцене, и ему приходит на ум странная мысль, что опытный паренек, кажется, хочет соблазнить его на порочащую, грязную связь — может быть, даже в надежде отомстить этим за погибшую мать и обманутые иерусалимские ожидания. Он тотчас отодвигается подальше к стене, и, видимо, на лице его отчетливо вырисовывается вся брезгливость, которую вызвало в нем это бессловесное предложение, потому что мальчишка, словно что-то поняв, медленно ложится на свой матрац, закрывает глаза и сворачивается клубком. Теперь, когда его лицо оказывается почти рядом, Кадровик снова замечает тот особый рисунок татарской дуги, которая тянется над его глазом к основанию слегка уплощенного носа, но теперь даже эта экзотически очаровательная черта, которую мальчишка унаследовал от матери, не может пересилить его гадливого чувства, и он тоже закрывает глаза, пробормотав лишь «спокойной ночи» в сторону этого несчастного, запуганного, одинокого подростка, уже с детства втянутого в грязный и жестокий преступный мир и развращенного этим миром. Но на его «спокойной ночи» тот только улыбается, не открывая глаз, но так вызывающе и отчужденно, словно раз и навсегда, с яростной детской обидой, решил не отзываться ни на одно слово на языке ненавистной страны. Ничего, парень, думает Кадровик. Ты делаешь вид, будто меня не понимаешь, но я не гордый, могу и повторить, и он повторяет еще раз: «Спокойной ночи и хороших снов», а потом окончательно поворачивается к стене и долго смотрит, как на ней перемигиваются отбрасываемые пламенем блики, пока наконец всё вокруг не расплывается, теряя очертания и смысл и сливаясь с бесформенным беспамятством тяжелого сна.

Но для нас огонь всё еще горит, и мы летим на этот огонь, мчась и переворачиваясь в туннелях времени и пространства, спеша принести желанные сны этому уставшему мужчине, который лежит сейчас в углу полутемного зала, на чужом тонком матраце, укутавшись в чужие армейские одеяла. Судьба возложила на него специальную миссию, и вот он оказался теперь в далекой чужой стране, на бывшей секретной базе, среди незнакомых людей, и трудно ему, уставшему с дороги и погрузившемуся в тяжелый сон, обрести какое-нибудь осмысленное сновидение, которое можно было бы запомнить и даже, быть может, пересказать потом другим.

Потому мы и стремимся к нему, вестники воображения и ниспосылатели иллюзий, потому и мчимся, чтобы поскорей принести ему такое сновидение — влекущее и пугающее в своей двойственной сложности и единстве. Вот мы уже над ним, вот вплетаемся в его дыхание, соединяя воспоминания минувшего дня с забытыми желаниями далекого детства, разбавляя его страхи фантазиями и тревоги — страстями, пробуждая ревность и вызывая жгучую тоску. Тончайшие и прозрачные, неуловимые и незримые, творим в его дремлющем сознании ускользающие образы, таящие в себе скрытые смыслы, которые стремятся вырваться из тайных глубин души на ее поверхность.

Но, даже собравшись для общей цели, мы не узнаем друг друга. Ибо мы и сами непрестанно меняем форму, и творения наши так же неуловимо и непрерывно перетекают друг в друга, и вот уже два друга его детства сливаются в образ упрямого мальчишки, который тут же превращается в новобранца, погибшего от шальной пули, а из новобранца становится седым сержантом-сверхсрочником, а потом из-за сержанта появляется знакомый сосед с лицом дальнего родственника и вдруг распластывается в газетный снимок какого-то министра, пропускающий сквозь себя случайную женщину, которая когда-то, давным-давно, прошла мимо, растаяв вдали, и заставила вздрогнуть разочарованное, охладевшее сердце.

Сны, о, наши сны… и вот уже трепещут веки, под которыми рождается первая картина, и быстро поворачиваются яблоки глаз, чтобы следить за нею, и прорывается слабый вздох, и нога испуганно отбрасывает одеяло, и другая спешит за нею, словно под ними обеими ведущая под уклон дорога. Так счастливого пути тебе, наш путник, в краю твоих зыбких, странных сновидений…

Глава четвертая

Сначала он как будто спускается по каким-то широким гладким ступеням. Это дом в Иерусалиме, неподалеку от улицы, где живет его мать, тот новый дом, в котором он уже снял себе прелестную маленькую квартирку, чтобы въехать, как только она освободится. Он спускается по ярко освещенной лестнице, легко перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, и вдруг, как будто о чем-то задумавшись, пропускает входную дверь и вот уже оказывается ниже уровня земли, но по-прежнему продолжает спускаться, поначалу не замечая, что свет вокруг него постепенно тускнеет, и ступени становятся другими, более узкими и крутыми, и жилые этажи тоже давно уже кончились, превратившись в подвал, где расположено какое-то огромное бомбоубежище, которое ему вдруг очень хочется осмотреть. Теперь он не один на лестнице, его со всех сторон окружают какие-то старики, все в толстых и длинных шинелях и меховых шапках, они тоже спускаются вместе с ним, на ходу негромко переговариваясь друг с другом и тяжело вздыхая от усталости. Он вдруг понимает, что это туристская группа, пришедшая осмотреть бомбоубежище, но ему непонятно, где же экскурсовод — ведь должен же кто-то объяснить, куда и на что надо смотреть, но, пока он высматривает экскурсовода, его сон как будто выцветает и растворяется, и сквозь знакомый дом проступает другое, чужое здание, во дворе которого он на время укрыл свою покойницу, а эти старики уже совсем не туристы, а жильцы, и они спешат в бомбоубежище под домом, потому что только что послушно выполнили чей-то поспешный приказ нанести превентивный атомный удар по противнику и теперь хотят укрыться от неизбежного ответного удара. Но стены по обеим сторонам той лестницы, по которой они бегут, вдруг начинают сдвигаться, заворачиваясь вокруг узких, крутых каменных ступеней, а сама лестница, вместо того чтобы спускаться, начинает подниматься куда-то наверх, на старую церковную колокольню, и теперь все вокруг него почему-то спешат именно туда, и он тоже старается не отстать от всех, хотя прилетел из другой страны и должен изменить свою внешность и речь, если хочет спастись от гибели. Но когда он втискивается на площадку колокольни, оказывается, что это маленький душный зал, битком набитый испуганными людьми. Посреди возвышается какая-то прозрачная стеклянная перегородка, а за ней на невысоком помосте сидят те, кто недавно с таким преступным легкомыслием отдал этот ужасный приказ, но почему-то все они без лиц, видны только их силуэты, которые напоминают ему каких-то медленных, тупых животных, совершенно неспособных понять смысл и последствия своих действий, но в то же время настолько знакомых, что ему кажется, будто он их вот-вот опознает, в особенности того жирного, с широкой грудью, сплошь завешанной орденами и медалями, которые поблескивают на ней, как языки кровавого огня.

Так это и есть секретный подземный город? И ради этой войны, к которой он не имеет никакого отношения, ему пришло в голову свернуть с пути в свою новую квартиру, что, конечно же, было ужасной ошибкой, потому что теперь здесь никому не удастся выжить, смертельно раненный враг уже спешит воздать своим убийцам страшным возмездием, и на далеком горизонте зарницами вспыхивают молнии ответного удара, ему нельзя здесь больше оставаться, тем более что его сердце всегда было с Западом, а не против него, но он понимает, что опоздал, потому что какой-то гигантский молот вдруг опускается на убежище, вколачивая его еще глубже в землю, тошнотворный, кислый запах наполняет весь зал, и тот вдруг вытягивается вверх, так что с потолка по всем его стенам, разворачиваясь, как жалюзи, опускаются шведские стенки, а по ним, цепляясь за поручни, ползут и ползут бесчисленные фигурки людей, похожих на маленьких мохнатых зверьков, и он тоже поднимается за ними к узкому высокому окну, за которым покачивается знакомая с детства верхушка темно-зеленого кипариса, и его душа тут же устремляется навстречу этой зелени, и, повернув голову, он без всякого перерыва вдруг видит вокруг себя широкий зеленый мир на исходе весны, и яркое полуденное солнце пламенеет над ним в голубой чаше небес — это, наверно, какой-то праздник, потому что из распахнутых ворот его школы выбегают толпы детей с венками на головах, каждый торопится найти своих родителей, чтобы показать им маленькую, нарядную, игрушечную книжечку, приготовленную им в подарок, и он тоже ищет, но кого? ведь у него нет родителей, и его дочь тоже еще не родилась, хотя он уже совсем взрослый, даже после армии, но на самом деле он всё еще ученик, просто кто-то нарочно привязал его к дереву, чтобы он пропустил звонок с перемены, теперь он разгадал этот замысел и, быстро развязав веревки, бежит через цветущий сад по каменному мостику, выгнувшемуся над бассейном, взлетает по широким ступеням школьной лестницы на самый последний этаж, где находится его восьмой «А», но классная комната пуста. Наверно, она заболела, думает он, или все ребята просто сбежали с урока, но на доске почему-то написаны загадочные, наполовину латинские буквы, а на столе лежит ее счетная линейка, которую она привезла с собой со своей далекой родины, чтобы в перерывах между уборкой учить их геометрии. Он берет линейку, согретую солнечным светом, но, когда поворачивается к двери, видит, что это учительская, но там тоже пусто, его любимую учительницу геометрии вызвали к директору, тот хочет ее уволить, а может быть, взорвать, и ее нужно спасти, даже школьная секретарша с ребенком на груди кричит, чтобы он поторопился, потому что учительница уже вошла в директорский кабинет, но на ней почему-то нет рабочего халата и белого колпака на голове, она в легкой цветастой летней кофточке, широкий открытый ворот обнажает ее сильную, чувственную шею и алебастровые округлые плечи такой белизны, как будто из них вытекла последняя капля крови. Вот только лицо ему никак не удается разглядеть, потому что от близости к ней у него кружится голова, и он вдруг ощущает такое острое и сладостное наслаждение, какого не испытывал никогда в жизни.

Но ведь она должна вот-вот погибнуть! Вышел ли уже тот террорист-самоубийца в дорогу? Достиг ли рынка? Произошел ли уже взрыв? Этого не может быть, потому что у него в бежевой папке лежит не только описание всей ее жизни и любви к нему, еще в самом их детстве, но и медицинское заключение о том, что она прятала его под пальто от дождя, и кормила его грудью, когда они целовались, значит, ему непременно нужно ее спасти, но для этого нужно ее сначала опознать, удостоверить, что это та самая уборщица, которую он искал всю жизнь, даже в армии, Мириам — повторяет он про себя то новое секретное имя, которое дали ей шестеро сестричек, он даже записал это имя для памяти на ее фотографии и теперь показывает эту фотографию всем учителям, чтобы они убедились в ее красоте, только смуглый пожилой директор отказывается смотреть, потому что ничего не помнит, и вызывает в кабинет своих приемных детей, приказывая положить ее в гроб, а гроб бросить на свалке, на самой окраине чужого города, и тогда он с силой отталкивает их, так что они падают на матрацы, и ему удается наконец охватить руками ее теплое тело и, прижавшись к нему, снова ощутить эту сладкую боль прикосновения к девичьей груди, хотя она на самом деле старше его на целых десять лет. Но это ничего не значит, говорит он директору, всё равно вы не должны были ее увольнять, потому что она приехала издалека и работает в школе на ночной смене, и он ни за что не даст ей теперь погибнуть, но для этого она не должна им уступать, вот сейчас он откроет этот страшный гроб, и посмотрит ей наконец в лицо, и скажет: «Зачем уступать, зачем сдаваться, разве есть в мире такой крест, на котором тебе стоило бы когда-нибудь умереть?!»

Глава пятая

Он просыпается с ощущением такого неизъяснимо острого счастья, что, едва открыв глаза, тут же торопится встать, чтобы недавнее видение не стерлось каким-нибудь новым сном. За годы сверхсрочной службы он натренировал себя, просыпаясь, тотчас вспоминать, где находится и какова боевая обстановка, и сейчас, бегло окинув взглядом маленький зал, сразу же припоминает, что это помещение для отдыха охраны, а профессиональная зоркость тут же подсказывает ему, что за время его сна трое охранников, спавших на полу возле печки, исчезли, а на их месте, завернувшись в те же одеяла, спят трое других. Все его спутники тоже спят, и, хотя утро далеко и кто-то позаботился подбросить в печь поленьев, чтобы поддержать тепло, ему хочется поскорее выйти на улицу. Недавний сон пробудил в нем нетерпеливое желание снова взглянуть на гроб с телом погибшей женщины. Ему приходит в голову, что следовало бы, пожалуй, прикрыть мальчишку, который во сне сдвинул с себя одеяло, но он боится даже случайно прикоснуться к исцарапанному, искусанному телу.

Осторожно и тихо одевшись, он завязывает шарф, натягивает толстый плащ и берет в руки тяжелые ботинки, чтобы обуть их снаружи. Уже у двери он видит, что Временный консул приоткрыл красные от сна глаза. Он обменивается с пожилым мошавником беглым успокаивающим взглядом и выходит из зала. В коридоре, у входной двери, коротает ночь старик сержант, опершись спиной на невысокую переносную ограду, преграждающую вход в подземное убежище, — видно, следит, чтобы какой-нибудь турист не прошел бесплатно в убежище. В армии ему не раз доводилось застигать врасплох спящих часовых и даже разоружать их, но с этим пожилым сверхсрочником не стоит играть в эти игры. Он садится рядом и начинает обуваться, надеясь, что это разбудит старого сержанта и он сможет попросить его открыть входную дверь. И действительно, сержант почти сразу же открывает глаза, и его суровое, изрезанное морщинами лицо немедленно добреет, когда он замечает на ногах гостя ботинки явно солдатского образца. Он торопливо поднимает одеяло, прикрывающее что-то лежащее рядом на полу, и Кадровик видит зарядное устройство своего телефона, провода от которого тянутся к стенной розетке. Нашли, значит, в конце концов подходящую! Ну, старый служака явно заслуживает благодарности, думает Кадровик, но, не зная нужных местных слов, только наклоняет голову в знак признательности, и сержант, поняв его без слов, тоже кивает. Затем отключает зарядное устройство, осторожно протирает его полой своей шинели и передает в руки владельца.

Теперь можно попытаться позвонить. Прежде всего, проверим свой автоответчик. Так, долгие гудки, никаких сообщений. Теперь, для надежности, попробуем передать какое-нибудь сообщение, ну, хотя бы самому себе. Он наговаривает несколько слов на автоответчик, потом повторяет вызов и слышит собственный голос, возвращающийся к нему из глубин далекой иерусалимской ночи. Телефон в порядке. Он одобрительно улыбается сержанту, вынимает из нагрудного кармана купюру и протягивает ее старику, но тот решительно отталкивает руку с деньгами. Понятно. Один солдат не возьмет деньги с другого солдата. Тем более за такую пустяковую услугу. Тогда, может быть, он выпустит гостя на улицу? Гость хотел бы на минутку глянуть на гроб, который они оставили вчера на платформе. Непонятно? Кадровик рисует руками в воздухе что-то, что должно изображать гроб, и для верности, слегка отклонившись и прикрыв глаза, складывает руки на груди, как будто сам лежит в нем. Великая сила мимики — старый сержант энергично кивает в знак понимания и тут же распахивает входную дверь. Знай я местный язык, думает Кадровик, я запросто мог бы ими всеми здесь командовать. Когда-то в армии он какое-то время был командиром на базе, где обучали новобранцев. Отчужденный вид и решительные, четкие жесты быстро завоевали ему тот непререкаемый авторитет, который так нужен солдатам, чтобы с готовностью и доверием подчиняться своему командиру. Для выживания в бою это главное дело. Впрочем, он не скрывал от начальства, что, на его взгляд, в мире нет такой цели, ради которой стоило бы посылать людей умирать в бою. Неудивительно, что он не сподобился лычек подполковника. Пацифистов в армии не любят…

Ледяной налет уже исчез, и гроб обрел свой прежний серовато-металлический блеск. Рука ощущает резкий холод прикосновения. Из-за простой прямоугольной формы невозможно понять, где тут лицо, где ноги. Ладно, это всё досужее любопытство. Стоя рядом с гробом, он вынимает свой спутниковый телефон и набирает номер Старика. Там, в Иерусалиме, уже начало ночи, но человек, который отправил своего посланника в эту снежную пустыню, сам оставшись в домашнем тепле, заслуживает, чтобы посланник разбудил его даже посреди ночи, тем более — для очередного отчета.