Смерть консулу! Люцифер

— Вы смотрите на государство с крайне узкой точки зрения, и в этом ваша главная ошибка, мой дорогой Эгберт. Государству нужны всякие люди, и бывают моменты, где идеалисты и мечтатели, эти бескорыстные рыцари правды и свободы, могут принести больше пользы, чем слепые исполнители чужой воли. Вы нужны министру в этом смысле; он хочет воспользоваться вашим умом и способностями для общественного блага, не стесняя ни в чём вашей свободы и не нарушая гармонии вашего внутреннего мира.

— Что же я должен делать? — спросил Эгберт.

— Не пугайтесь, — ответил с улыбкой граф Вольфсегг, — у вас такое встревоженное лицо, как будто от вас требуют, чтобы вы совершили какое-нибудь ужасное преступление. Для вашего успокоения я сообщу вам по секрету, в чём дело. Вы должны избавить министра от посылки курьера с письмом к Меттерниху. Если вы поедете в Париж, то вам не будет стоить никакого труда передать письмо, тем более что оно не спешное. Граф Стадион хочет также предостеречь посланника от шевалье Цамбелли и думает поручить это вам, человеку, на верность и честь которого он может вполне рассчитывать.

— Но я не знаю, насколько я буду в состоянии выполнить это, — ответил нерешительно Эгберт.

— Не торопитесь возражать мне, — продолжал граф. — Если вы придёте к заключению, что вынуждены отказаться от такого почётного предложения, то вы должны заранее сказать мне это, чтобы я успел предупредить министра и избавить его от напрасной просьбы, а вас от необходимости отказать ему. Важные господа не любят, когда им противоречат, и вы из-за этого могли бы очутиться в крайне неловком положении.

— Я не знаю, как благодарить вас, граф, за вашу дружбу ко мне, и считаю себя счастливым, что имею такого руководителя в жизни. Но горе Телемаку, если он расстанется с Ментором и будет предоставлен самому себе.

— Или, другими словами, вы уедете в Париж, Эгберт. Неужели вы не чувствуете в себе достаточно сил, чтобы обойтись без чужих советов и помощи? Спотыкаясь и падая, дитя учится ходить. Вам предстоит совершить поездку, которая была бы полезна для вас во всех отношениях; и вы не можете отрицать это. Я воображаю себе радость Антуанеты, если бы я сказал ей: ты не будешь одинока и беззащитна в огромном городе; ты встретишь там верного и преданного друга.

— Я всегда готов служить вам, граф, но действительно ли я могу быть полезен графине Антуанете в Париже?

— Более, нежели вы предполагаете, — ответил граф, видя, что Эгберт начинает колебаться. — Пока Жан Бурдон был жив, мой зять маркиз считал себя законным владельцем своих поместий в Лотарингии, потому что Бурдон скупил их на своё имя во время террора на деньги моего покойного отца. Мы не знаем, оставил ли Бурдон какое-нибудь завещание и как поступит в этом случае его сын и единственный наследник. Необходимо привести в ясность и устроить это дело. Я не считаю Антуанету особенно способной вести его. В её жилах течёт дворянская кровь, к тому же она женщина и легко поддаётся минутному расположению духа. Между тем как ваше посредничество принесло бы несравненно больше пользы.

— Но молодой Бурдон не знает меня и, вероятно, никогда не слыхал моего имени?

— Разве не достаточно, что вы были при последних минутах его отца и передадите ему поклон умирающего? Вы оказали ему самую большую услугу, какую только человек может оказать другому. Если бы вы даже не сошлись характерами и образом мыслей, то судьба настолько сблизила вас, что это должно повлиять на ваши отношения. Беньямин Бурдон не может забыть, что вы исполнили обязанность сына при его отце.

— Вы разбили меня по всем пунктам, граф. Я готов взять на себя хлопоты по делу маркиза Гондревилля и постараюсь оправдать ваше доверие. Вам же, вероятно, обязан я и тем хорошим мнением, которое составил себе обо мне министр... Поездка в Париж представляется мне крайне заманчивой; но я не знаю, в праве ли я отказаться от исполнения моих прямых обязанностей!..

— Что вы называете своими прямыми обязанностями? Вероятно, хлопоты по хозяйству, постройки в Гицинге?..

— Нет, граф. В случае крайности я могу поручить это Гуго или моему управляющему. Но меня заботят Армгарты. Могу ли я покинуть их в горе и одиночестве? Немало всяких огорчений ожидает их в будущем. Кто поручится, что злые языки, замолкнув на время, не примутся опять за несчастного Армгарта? Ваша доброта и дружба, граф, для бедных женщин всё равно что редкий солнечный луч в позднюю осень. Нужно, чтобы кто-нибудь заботился о них изо дня в день и ограждал их от огорчений и неприятностей, а это возможно только при совместной жизни. Эта обязанность лежит на мне более чем на ком-нибудь другом.

— Но вы не должны преувеличивать этой обязанности, мой дорогой стоик. Вряд ли вторично вы будете иметь случай быть представленным французскому императору.

— Я могу поклоняться великому человеку на почтительном отдалении.

— Это вы говорите теперь, а потом будете обвинять себя за недостаток мужества. В умении уравновесить долг с наслаждением заключается вся житейская мудрость. Предоставьте человеку старее и опытнее вас устроить всё это. Вы знаете, что я принимаю самое живое участие в Магд... в Армгартах. Лени моя крестница. Будьте спокойны, я сумею оградить их от неприятностей и не дам их в обиду. Кроме того, в вашем доме останется господин Шпринг, человек, знающий свет и людей... Или, быть может, он кажется вам слишком опасным? — добавил граф с улыбкой.

— Опасным! — повторил Эгберт, который не понял намёка.

— Мы вообще неохотно поверяем нашим приятелям своих приятельниц. Простите меня, что я осмелился заговорить об этом. Не в моих нравах заглядывать в чужую душу, но меня оправдывает то участие, которое я принимаю в вашей судьбе. Вы ведь не чувствуете ненависти к Лени?

— За что мне ненавидеть её? Я люблю её не меньше родной сестры.

— Неужели вы никогда не задавали себе вопроса о том, что вы почувствуете, если её отнимет у вас другой человек? Все шансы за то, что Магдалена когда-нибудь выйдет замуж за вас или кого-нибудь другого... Вот вы уже покраснели, как робкая девушка!..

У Эгберта перехватило дыхание.

«Вы ошибаетесь, — хотел он сказать, — Магдалена для меня не более как сестра, я никогда не буду в состоянии любить её по-другому... Я люблю другую женщину, но не смею произнести её имя...»

— Что же вы молчите? — продолжал граф. — Надеюсь, я не оскорбил вас вмешательством в ваши дела. Я хотел только сказать, что господин Шпринг...

— Прошу вас, граф, Гуго мой приятель, и я вполне доверяю ему.

— Не будем больше говорить об этом, — сказал поспешно граф, заметив, что слова его неприятно подействовали на Эгберта. — Всё это одни предположения. Лени не такая девушка, чтобы позволила ухаживать за собою. Господин Шпринг может повременить со своим вступлением на сцену до вашего возвращения из Парижа, тем более что Лобкович сказал мне, что в настоящее время нет вакантного места на придворной сцене. Актёру не годится жить в одном доме с двумя одинокими женщинами. Это даст пищу злым языкам. Что же касается секретаря...

— Гуго всё знает, потому что он спас его.

— Тем лучше. Значит, мне остаётся только благословить вас в дорогу, — сказал граф шутливым тоном, стараясь скрыть своё волнение.

Он поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по комнате, опять подошёл к Эгберту и сказал ему:

— Когда вы будете в Париже, то несомненно встретите шевалье Цамбелли в Сен-Клу.

— Я желал бы никогда больше не видеть его.

— Но это не удастся вам. Он не отстанет от вас и Антуанеты. Вас он боится, а на ней думает жениться, зная, что она богатая и единственная наследница Гондревиллей и Вольфсеггов.