Смерть моего врага

— Вовсе нет, — перебиваю его я. — Я только хотел вам сказать, что, кроме вас, есть некто, с кем меня связывает общность не на жизнь, а на смерть. Эта общность глубже, чем та, о которой вы все время говорите.

— Вот как? И с кем же, ради Бога? — с вызовом спрашивает он.

— А вы не знаете? Бывает общность, более глубокая, чем со всеми единомышленниками, чем общность тех, кто причисляет себя к одной партии.

— Ну же, — перебивает он меня. — Выкладывайте!

— Общность врагов, — говорю я, чувствуя наконец облегчение. — Тех, кто связан друг с другом неразрывно, как небо и земля, солнце и луна, и звезды на своих орбитах. Но эти последние примеры я должен опустить. Как поэтические украшательства они, собственно говоря, неправомерны.

Все это я выдаю, не переводя дыхания.

— Зачем же опускать? — возражает он с улыбкой. — Ваше воодушевление прекрасно. Поэзия — это совсем недурно.

— Но это неправда, — упираюсь я. — Есть только одна общность врагов — человеческая. Она беспримерна. А как обстоит дело с небом и землей, с водой, огнем и прочим космическим блефом, мне неизвестно.

Повисает пауза. Мы сидим вместе за одним столом, в садовом ресторане, под деревьями в большом городе, мы беседуем, и внезапно между нами повисает пауза. Видимо, она с самого начала как-то пролезла в наш разговор, а мы и не заметили. Или оба мы знали, что она притаилась на заднем плане. И как мы ни старались ее избежать, она вдруг выступила на авансцену. Что происходит между людьми, которые высказались, которым нечего больше сказать друг другу? Они встают, некоторое время медлят, и каждый идет своей дорогой. Пока! Но это не молчание. И когда людям ничего не приходит в голову — это тоже не молчание. Просто небольшой перерыв, чтобы перевести дыхание. Так скрипач прикладывает ухо к инструменту и прислушивается, проверяя настрой, прежде чем продолжить игру.

— Значит, общность с вашим врагом, — произносит он задумчиво, откидывается на спинку стула и уточняет. — С нашим врагом.

И ждет. Потом продолжает:

— И при этом нельзя даже сказать, что вы перебежчик или предатель.

— Спасибо, — говорю я, осушаю свой стакан и вижу, что его стакан тоже пуст. — Теперь выпейте со мной еще. Окажите честь.

Я заказываю. Мы выпиваем вместе.

— А теперь, пожалуйста, объясните мне, как вы до этого додумались? — торопливо спрашивает он, как будто хочет успеть сдержать некое обещание. Он вел беседу спокойно, взвешивая каждое слово. И только последний вопрос выпалил в лихорадочной спешке.

— Вам не нужно ничего приукрашивать, — отвечаю я. — Вы хотели сказать, как я додумался до этого бреда? Не правда ли? Но я так чувствую, так воспринимаю жизнь, и никто мне не прикажет, как я должен чувствовать и что переживать. В моей жизни он означает то же, что означаю я в его жизни.

— Ого! — с издевкой перебивает он.

Но я не даю сбить себя с толку.

— И это намного больше, чем я мог бы значить для вас. Или вы для меня. Или Бог весть кто для Бог весть кого!

Меня охватывает восторженное возбуждение при мысли, что сейчас я признаюсь ему, каким благословением может быть враг. Но он прищуривается и пристально глядит на меня, словно хочет сказать: «Дорогой друг!» Или: «Ври, да не завирайся!» Поэтому я с подчеркнутым хладнокровием говорю:

— Вы видите в нем только агрессора, того, кто на нас нападает. Это лишь одна сторона. Вы его тем самым переоцениваете.

— Мне кажется, — говорит он с прежней издевательской усмешкой, — мне кажется, переоценить его трудно. А что, если вы тоже видите другую сторону и потому его недооцениваете? Как ни крути, агрессор — он.

— Не только, не только, — выпаливаю я с триумфом.

— Вы готовы это оспорить?

— Да, мы для него агрессоры в той же степени.

— Мы? Как это возможно? Ведь мы же…?

— Да, ведь мы то самое! — перебиваю его я. — Этого факта ему достаточно, чтобы чувствовать себя в опасности. Может, он терзается теми же страхами, что вы и я, каждый из нас? Не с похожими, а с теми же. Кто они и кто я? Может, потому он и нападает.

— Он бич Божий, — говорит мой собеседник спокойно и резко. Его слова действуют на меня как удар хлыста.

— Что?

— Бич Божий, — невозмутимо повторяет он. — Вы находите эту мысль абсурдной?

— Почему, — вопрошаю я, — почему вы так говорите?

Мое возбуждение растет, мне стоит труда скрывать его.

— Его нужно бы умертвить, просто умертвить. Покончить с ним.

Я смотрю на него в ужасе.

— Почему? — шепчу я.

Но не эта мысль выводит меня из равновесия. Я вспоминаю людей, штурмовавших помещение ресторана, где сидел и подслушивал я, уставший с дороги безобидный странник. В словах моего собеседника звучало мужество и решимость, звучало иначе и по-новому. Он бы не удовольствовался прихожей, рестораном и ни в чем не повинными столами и стульями. Он вошел бы в зал, где шло собрание, и нашел бы противника. Он знает, что погибнет, и потому продает свою шкуру как можно дороже.

Он насмешливо кривит рот и говорит:

— Тут-то ваша общность врагов и закончится. Так вам и надо. — Он выпивает свой стакан и молчит.

Перед нами на газоне играют дети, они ссорятся и дерутся, а матери с удовольствием наблюдают за ними, и, только когда дело заходит слишком далеко и чей-то малыш начинает плакать, матери вмешиваются, утешают, одергивают, снова налаживают игру и возвращаются на свои места. Они складывают руки на коленях, на улице тепло, их лица раскраснелись от тепла и детских игр.

Мой визави снова вынимает из кармана платок и промокает шею и лицо, его движения спокойны и уверенны.

— Так было всегда, — говорю я. — Противников убивают, для двоих враждующих, видимо, нет места на земле. Один должен очистить поле боя. Тогда другой — победитель, и жизнь продолжается. Пока не возникнет новый противник. Он станет победителем первого. Все это такая суета. Солнце утром встает на востоке и вечером заходит на западе. Наступает ночь. И назавтра солнце как новенькое выкатывается на востоке. И в горах тает снег, ручьи сливаются в большие реки и исчезают в море. Но в горах снова выпадает снег, и изменить ничего нельзя. Творение совершенно и растрачено впустую. Враг — это бич Божий, и его следует умертвить.

— Вы также можете подождать, пока он вас убьет. Но в конечном счете это одно и то же.

— Ах, — только и могу сказать я.

— Чего вы хотите, — продолжает он. — Вы недовольны творением и ломаете голову над проблемой вашего врага. Вы умствуете. Думаете, он думает о вас? Он действует!

— Он не посмеет, — срываюсь я. — Нет, он не посмеет.

— Не посмеет? А вы попробуйте, ступайте-ка к нему и представьтесь, а то он вас не узнает. И скажите: «Ах, любезный мой враг, ты мой любимый враг. Я знаю, ты все раздумываешь, убивать меня или не убивать, и, собственно, я бы должен опередить тебя и убить. Но ты мой любимый враг». И при этом хлопните его по плечу, исключительно из чувства дружеской враждебности, и скажите, дескать, хоть ты и большая сволочь и из зависти и подлости думаешь и говоришь обо мне черт знает что, но в конце-то концов ты мой любимый враг. Отдай мне в жены свою дочь, и у нас будут общие детишки. Получится великолепное потомство, сплошь маленькие дружественные враги или маленькие враждебные друзья, как угодно. Получится новая человеческая порода, какой свет не видывал, может, с тремя ногами. Попробуйте. Интересно, что он вам ответит. Может, он заключит вас в объятия, примет в своем дворце и скажет: «Милости прошу, а я только тебя и ждал». И поведет он вас в свою сокровищницу, где на шитых золотом подушках лежит великолепный наточенный меч, и скажет: «Я приказал наточить его для тебя, дорогой мой враг, но не бойся, между нами ничего не произошло, и все в полном порядке. Дарю тебе этот меч, и мы с тобой когда-нибудь разберемся с нашими лучшими друзьями, они давно уже мне как бельмо на глазу».

— Издеваетесь, — говорю я. — Увиливаете от ответа и потому издеваетесь. Почему вы заговорили о биче Божьем? Или то была, так сказать, шутка?

— Может, в самом деле абсурдно, — задумчиво возражает он и глубоко вздыхает, — видеть в нем бич Божий, Божью кару. Просто есть такое выражение. Сорвалось с языка. Но вы были правы, когда обратили на это мое внимание. Абсурдно придавать ему такое значение.

— Но если это на самом деле так?

Он вдруг бросает на меня испытующий взгляд и говорит неожиданно тихим голосом и так решительно, словно только и ждал этого момента, чтобы произнести эту фразу.