Смерть никто не считает
Шрифт:
Дрожь била подлодку и сообщалась Широкораду.
– Боцман, ныряй на сто семьдесят метров! – приказал Савельев.
– Есть, командир!
…Глубина обезболивала душу, сто семьдесят метров глушили чувства.
– И когда Он снял седьмую печать, – шевелил губами раб Божий Александр, – сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом… И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря
«Как будешь во времени – обо мне вспомни!»
– Каком ещё времени? И кого я должен вспомнить?
«В старые годы, в старопрежни, сказали бы, что это наваждение…»
– Ничего такого быть не может… Э-э, надо отыскать замполита… Он уж точно знает, что стряслось…
Ноги сами понесли Широкорада прямиком к Базелю.
«А ведь замполит на ведьму смахивает… Сгорбленный, да ещё и с рыжими волосёнками. Нет, ну ведьма… Того и гляди прикажет: «Ступай, садись на лопату!». И, захлопнув печную заслонку, взвоет: «Покатаюся, поваляюся, Ивашкина мясца наевшись!»
Александр Иванович прислушался, постучал в базелевскую дверь и с опаской отворил её. В сумрачном капище умирала тишина – Льва Львовича и след простыл. Мичман вошёл, крутнулся на каблуках, взял со столика кипарисовые чётки замполита, повертел и машинально сунул в карман брюк.
– Спокойствие, только спокойствие! – сказал сам себе Широкорад.– Обойду все отсеки. Проверю… Кто-то ведь должен быть на лодке…
Но сколько мичман не усердствовал, никто на глаза ему так и не попался. Оставалось проверить лишь мироварню Борейко, и он сунулся туда. На первый взгляд всё там было, как и всегда: пахло борщом да компотом. И запахи наслаивались один на другой. Широкорад осмотрелся. Внимание его привлёк поднос с мандрагоровыми яблоками. Ароматнейшими.
– Гм, прямые поставки из Средиземноморья…
«А не этими ли яблоками нас потчевал на праздничном обеде Миша?»
Рядом с подносом высилась замшелая бутылка вина.
– Ну, чем не натюрморт?
Широкорад взял длинношеюю бутылку и поднёс к свету – за зелёным стеклом морщились многоцветные огни.
– Так-так, очень любопытно… – сказал Александр Иванович.
«Дурное обыкновение римлян, – припомнилось вдруг мичману, – да, дурное… не закупоривать вина, а сохранять их под слоем масла, лишило его величество удовольствия отведать древнеримского вина. Но если это вино и не столь старо, как древнеримское, то всё же оно самое выдержанное из всех существующих на свете…»
И тут Широкорад заметил то, на что поначалу не обратил внимания вовсе. Это была плетёная корзина, накрытая старой, но чистой ветошкой. Когда Александр Иванович сдёрнул её, то аж отпрянул от корзины. В ней копошились какие-то причудливые крабы – у каждого на панцире можно было различить человеческое лицо… На одном – Савельева, на другом – Пороховщикова, на третьем – Базеля… И далее по ранжиру – Метальникова, Ромашкова, Добрушина, Замкова, Покорского, Первоиванушкина, Радонова, Мороза, Палехина, Нагайцева, Воркуля, Ездова, Кормилицына, Пальчикова, Шабанова, Братченко, Игнатова, Кауриса, Кляйна, Аксюты…
На панцире же самого большого краба – лицо не кого иного, как Борейко.Ветошка выпала из рук мичмана.
– С кем же теперь преломить хлеба?
…Заканчивалась четвёртая стража.
Образы потухали – как уличные фонари по утрам.
– На престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, – само собой наворачивалось у Широкорада, – которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы…
«На венцах» Александр Ивановичи запнулся – вдруг вспомнил то, что уже давно силился вспомнить.
«Тот, кто поймёт, что его день – это всего лишь чужая ночь, что два его глаза – это то же самое, что чей-то один, тот будет стремиться к настоящему дню, дню, который принесёт истинное пробуждение из собственной яви, когда всё станет куда более явственным, чем наяву…»
–Нет, нет… Дело вовсе не в каком—то там пробуждении… А в чёртовых нервах…
Мичман вытащил из пачки сигарету и, уняв дрожь в пальцах, чиркнул зажигалкой. Он стоял и курил, завитки дыма лезли ему в нос и глаза, но он не обращал на это внимания и крутил свой ус.
– А вот ты где! – влетел в курилку Радонов. – Вникни! У Базеля чётки попятили…
– Чётки?
– Ну, да… кипарисовые… Ничего особенного… Но они дороги ему как память. И теперь Лев Львович со своими послушниками и шаркунами, Покорским и Каурисом, их разыскивает… Что ты на это скажешь?
– Я?
– Ну, ну… Не тревожься! Говори!
– Да что говорить?
– А что ты обо всём этом думаешь?
– Слушай, Вадик, отстань… Итак голова раскалывается…
– Ладно, брат, ладно. А знаешь, зачем Базелю эти дурацкие чётки? Нет? Я тебе сейчас объясню…. Из—за наследственности… у него мизинец кривой – точь-в-точь как у прадеда… Чётки же он крутит… Э-э, крутил… именно мизинцем. Чтобы, значит, скрывать изъян… Теперь-то понял?
– Понял, Вадик. И что из того?
– Как что? Пойдём чётки искать.
– О, это без меня…
– Сань, а ты почему так моими часами любуешься?
– Ни почему… Хотя нет… Надо бы время уточнить…
– А ну, конечно, уточняй! Уже… Шесть. Отставить! Шесть ноль одна…
– Благодарствую!
Широкорад сунул руку в карман брюк и чуть не онемел: «Не может быть… Неужели это базелевские чётки? Откуда?».
– Не благодарствуй, брат! – заорганил Вадим Сергеевич. – Хочешь совет? Иди, отдохни! Ты хреново выглядишь…
– То есть апокалиптично?
– Вот-вот…так, вероятно, и выглядел бы уцелевший в атомной войне…
– Ты что, действительно даёшь мне больничный?
– Даю…Я же – доктор.
– Доктор, а как ты объяснишь то, что я Откровение Иоанна Богослова знать знаю, но никогда не читал…
– Знаешь? А ну-ка!
– И солнце стало как власяница, – забормотал Широкорад, – и луна сделалась как кровь. Ибо пришёл великий день гнева Его, и кто может устоять?
– И правда, силён… А может, ты всё-таки читал? Ну, случайно как-нибудь… Взял у Базеля и прочитал…
– Да при чём здесь Базель?
– Как это при чём? Завёл же он зачем-то чётки… Значит, мог и Библию завести…
– Постой! Ты же говорил, что чётки нужны замполиту, чтобы скрывать свой изъян… Этот кривой мизинец…
– Эх ты! Такой большой, а всё в сказки веришь…
Глава восьмая
Докучные слова про двух братцев, брошенные напоследок Радоновым, привязались к Александру Ивановичу накрепко. Словно морским узлом.
– Жили-были два братца, – повторял мичман, – два братца – кулик да журавль. Накосили они стожок сенца, поставили среди польца. Не сказать ли сказку опять с конца?.. А может, с начала? Ловко же меня Вадик опутал…А? Я как в тенётах. Как в тесном узилище…