Смерть от воды

— Ты хороший мальчик, Йо. Такой хороший… хороший.

— Я не Йо, — бормочет он и поднимает лицо к струе воды.

*

Время уже ближе к одиннадцати, когда он обувается. Мать пошла в спальню и стонет там во сне, голая и все еще мокрая, потому что у нее не получилось как следует вытереться. Йо снова крадется в ванную. Еще раз протирает себя влажным полотенцем. Берет с полочки бутылку с лосьоном после бритья. От него пахнет Арне, и он воротит нос, но наливает немного в ладонь и трет с обеих сторон шею. Очень щиплет. Он отпивает немного голубой жидкости. Вкус мыла и цветов. Лосьон просится обратно. Он силой его удерживает. По дороге к дверям он что-то вспоминает, открывает кухонный ящик и достает то, что одолжил у Ильвы. Штопор и открывалку в одном. Взять с собой и отдать ей сейчас. Потому что еще можно ее найти. Она в кафе где-то на главной улице. Хороший способ заговорить. Побренчать открывалкой. Сказать, что он собирался вчера открыть пиво или вино. Уж конечно, не банку с тунцом. И она посмеется над тунцом и что он забыл ей отдать открывалку, посмеется, возьмет его под руку, и тогда он сможет ее обнять. Примерно так, как Куртка планировал, оно и случится.

Ни Даниэля, ни остальных уже нет у бассейна. Никого из взрослых тоже, но сверху, с террасы, доносятся смех и крики. Йо кажется, он слышит голос Арне, Арне рассказывает анекдоты, и тощая тетка смеется. Он прячется в тень, к лестнице, бежит к мини-гольфу. Поле освещено. Он замечает шведа, который играл в футбол в их команде. Его зовут Понтий, у него практически белые волосы и кольцо в одном ухе. «Понтий Пилат», — думает Йо. Евтам нет. И подружки тоже, и Даниэля. Он бредет с поля. Два других парня, тоже шведы, смотрят, как Понтий концентрируется на девятой лунке. Они едва здороваются. Кажется, они не собираются с ним заговорить, да и он не за этим пришел.

— Куда делись остальные?

Понтий Пилат пожимает плечами:

— Пошли в какое-то кафе. — Он кивает в сторону большого мира за территорией отеля.

Йо спешит по главной улице. Злится на Арне, который засадил его смотреть за детьми, когда ему надо было быть с Ильвой. На мать, которая приперлась до того, как он свалил из дома. Мимо проносится два мопеда. Из бара раздается музыка. Такой перебор греческой гитары, который все ускоряется, как карусель. Он снова ругается, теперь потому, что не спросил Даниэля, в какое кафе они собрались. Разворачивается и идет обратно. Решает подождать у входа в отель. Рано или поздно они тут пройдут. Он бредет мимо парка на другой стороне улицы. Замечает их где-то между кустов. Это они.Собирается их окликнуть. «Даниэль!» — может он крикнуть, но звук застревает в горле. Даниэль держит ее за руку. С ними больше никого нет. Они исчезают в темноте.

Он бросается за угол. За домом он останавливается, держась за контейнер. Надо посмотреть, не ошибся ли он. Перелезает через забор, подходит к парку с другой стороны. Крадется, согнувшись, вдоль живой изгороди.

Они сидят между двумя кустами. Свет от кафе с другой стороны очерчивает силуэты. Они тискаются. Он подползает еще ближе, так близко, что слышит их шепот. Даниэль засунул руку ей под топик. Ее рук он не видит, они наверняка спрятались в его шортах.

Нет, это были не они. Не Ильва. Не Даниэль. Было слишком темно, чтобы разобрать. Они не шептались. Пойти к ее номеру. Постучаться. Если она дома, значит в темноте в кустах сидит другая. А если ее дома нет, он может рассказать ее отцу, где она. Чтобы он пошел туда. Обнаружил их в траве: ее — с коротенькой юбкой, свернутой в трубочку на животе, и трусами, болтающимися на лодыжке, а Даниэля — сверху, потому что только гребаный кретин может сомневаться, кто это и чем он занимается там, в парке.

— Ильва, — говорит он вслух. Повторяет имя несколько раз, прежде чем навсегда от него избавиться.

У него есть что-то в кармане. Открывалка. Вытаскивает ее, расправляет штопор. Он острый, и, когда его суешь под мышку, в пальцах колет. На детской площадке он находит дерево. Нацарапать на нем острием штопора. Несколько слов ему нужно выпустить из себя в последний раз: не «Ильва», а «Ильва, пошла на хрен». Ильва идет на хрен. Не Даниэль. Даниэль не знает ничего об Ильве и Йо. Нацарапать вокруг всего ствола, вырезая куски коры, чтобы дерево умерло.

Что-то мягкое трется о щиколотку. Он отдергивает ногу. Видит одноглазого котенка, наклоняется и хватает его за шкирку. Давай теперь мяукай, прилипала, ходишь, вечно трешь о меня свою задницу, слышишь, дрянная кошка. Она дергается и пытается поцарапать его, и тогда он приходит в ярость не на шутку. Котенок маленький, не больше ботинка Арне, и от этой мысли он теряет рассудок, прижимает беспомощного уродца к дереву одной рукой, другой срывает с себя ремень, набрасывает на кошачью шею петлю и затягивает изо всех сил. Котенок висит и дрыгает лапами. Он вешает ремень на ветку и смотрит на него. Все зло переходит с этим взглядом на больную кошачью мордочку. У кошки только один глаз, но это, блин, слишком много, доходит до Йо, не до Йо, а до другого, который сейчас здесь, кто стоит в темноте и стучит кувалдой и кричит: «Не дай калеке увидеть меня, никто не должен меня видеть».

Он зажимает головку животного железной хваткой, выхватывает штопор Ильвы, отводит котенка в сторону крепкой рукой, чтобы он не царапался. Зверек пищит и шипит что есть сил, Йо сжимает его сильнее, и из крошечной пасти сочится что-то зеленое. Ах ты еще и плюешься в меня, кошачье отродье! Он силой раскрывает здоровый глаз котенка, колет в него штопором. Крик кошки напоминает младенца, так вопила Нини ночи напролет. Он вворачивает штопор глубже, пока в глазу что-то не подается, и что-то мокрое капает на тыльную сторону ладони. Делает еще несколько оборотов и выдергивает штопор изо всех сил, кошачья шкурка обвисает в его руке. Он стягивает ремень так, что тоненькая шейка почти разрывается надвое. Но зверек еще не сдох. Он оставляет его висеть, подходит к качелям и находит большой острый камень. Бросает обмякшее животное на землю, наклоняется над ним и бьет камнем по мягкой голове, пока не слышит, как она раскалывается, как сухая ветка, и крошечное ушко наполняется кровью.

Еще раз он ослабляет ремень и отбрасывает шкурку в кусты. Слышит приближающиеся голоса и прячется между горкой и качелями. Неудивительно, что кто-то пришел после всех этих криков. Но люди проходят мимо, спускаются по лестнице. Он крадется к калитке, открывает. На ней висит шнурок, наверняка от кенгурушки. Он просовывает руку в кусты, вытаскивает липкую шкурку. Обвязывает вокруг шеи шнурок, забирает с собой. «Ты знаешь прекрасно, куда ты ее несешь, — шепчет кто-то ему в ухо. — На чью, на хрен, дверь ты ее повесишь!»

Выполнив предписание, он немного успокоился. Он снова возвращается на детскую площадку. Садится на качели. Он слишком большой и тяжелый, опоры трясутся, и его покой ненадежен, потому что внизу живота еще посасывает и никак не перестает. Желтый флаг подняли на пляже, еще когда они с Даниэлем оттуда уходили ранним вечером. Наверняка он до сих пор поднят.

— Так и будет, — бормочет он, — больше не просто средняя опасность.

Беззвучно он запирается в номере. В гостиной горит свет. Трульс, наверное, проснулся и включил. Он лег на диван вместе с Нини. Одеяло сползло с них и лежит наполовину на полу. Йо стоит и смотрит на спящие тельца. Трульс будет по нему скучать. «Ты нужен Трульсу, Йо». Мать будет стыдиться и рыдать. И страшно себя жалеть. Нини еще слишком мала, чтобы что-то понять. Только Трульс будет по нему скучать. Он поднимает одеяло и укрывает брата с сестрой.

Вся нижняя сторона руки измазана зеленой грязью, замечает он, смешанной с кровавыми клочьями. Крадется в ванную и смывает все с себя. В спальне тихо. Матери надо проспаться. Арне еще не пришел. Вот что он может сделать — пойти в бар. Найти Арне, он там зависает с тощей бабой и другим мужиком. Подойти, стянуть что-нибудь со стола: нож, штопор. Воткнуть ему в горло сбоку, чтобы он пропорол все, что там есть внутри, и кровь польется, как из садового шланга, из глотки гребаного Арне. Трясти мать, чтобы она проснулась. Бросить ее в такси вместе с Трульсом, Нини, отправиться в аэропорт. «Мы уезжаем, мамаша, больше не вернемся, поняла?» А Арне останется лежать на полу в баре и истекать кровью. В самолете она не выпьет ни капли, и когда они вернутся домой — тоже. Она будет собирать им еду в школу и садик, провожать Трульса и Нини, потом ездить на работу, потому что шеф позвонит из больницы и скажет, что хочет, чтобы она вернулась. Она больше никогда не будет лежать весь день в постели, и, когда они будут возвращаться, она будет дома, будет пахнуть жареным мясом и свежеиспеченным хлебом, а она будет стоять на лестнице и улыбаться возвращающемуся из школы Йо. «Теперь все будет так, мама. Теперь сука Арне ушел раз и навсегда».

На холодильнике он находит конверт, разрывает пополам. Достает один из Нининых цветных карандашей, светло-зеленый. Написать что-нибудь. «Ненавижу вас» — можно так начать, но так не выходит. Когда он заканчивает писать, на бумаге остаются только два слова: «Забудьте меня».

С вершины лестницы прибой похож на огромных котят, лижущих молоко. На нижней ступеньке он снимает кроссовки, идет босиком по песку. Теперь он прохладный. Проходит немного в стороне от шезлонгов. Краем глаза отмечает, будто там кто-то сидит, но он не хочет приглядываться. Он подходит туда, где бурлящая вода поднимается и снова отступает назад. Идет вдоль пенистого края. Здесь песок твердый и почти не проседает под ногами. Продолжает идти до середины пляжа, места, где он представлял себя несколько дней назад, без задней мысли. Плыть вперед. Мимо буйков. Все дальше в черной теплой воде. В сторону Африки. Он никогда до нее не доплывет. Устанет. Может, испугается, но больше устанет. Плыть, пока есть силы. Тогда теплое и темное сомкнется над ним… Вдруг ему стало легко. Он даже больше не злится. Только радуется. Его исчезновение заставит мать протрезветь. Уйти от этого гребаного Арне. Трульсу и Нини будет лучше. И для этого он сейчас отправится в заплыв. Ильва никогда не узнает, что это из-за нее. А может, поймет, когда вернется домой и увидит, что висит у нее на двери.