Смерть по сценарию

На следующей остановке меня вынесло людским потоком на перрон. Я встала у стены, подождала Линника. Он выбрался в числе последних, встрепанный, как воробей, и от этого еще более симпатичный. Только сейчас я заметила, что он и внешне чем-то похож на Мишу. Миша был в два раза выше и здоровее его, но выражение лица, легкая улыбка, задумчивый взгляд — это у обоих друзей было общее.

Мы заскочили на эскалатор и поехали вверх с относительным комфортом — четыре ступеньки принадлежали только нам. Линник опять молчал, не обращая на меня внимания, и мне опять пришлось потормошить его. Он заговорил сразу, словно продолжал уже начатую фразу:

— За пару дней до... до убийства... Миша показал мне черновик своей статьи о театре... Страниц на тридцать — тридцать пять. Меня поразило не мастерство, с которым была написана эта статья, — я прежде читал его работы по религии и всегда восхищался четким слогом, ясно выраженной мыслью, прекрасным стилем... Меня поразило его отношение к самому роду искусства. Он отрицал необходимость существования театра! Он, сам актер и по призванию, и по образованию, полагал, что понятие «театр» уже принадлежит истории. Что его основные составляющие — артисты и постановщики — не имеют достаточного потенциала для продолжения театрального дела. Что драматурги, художники, осветители и прочие, каждый в меру своего дарования, вполне могут существовать в других видах искусства типа кино, телевидения и эстрады... Короче говоря, смысл статьи был спорный. Настолько спорный, что я даже поссорился с Мишей. Я сказал ему, что статья написана великолепно и Миша должен был бы использовать свой талант для написания больших форм, но по сути он глубоко не прав и я удивлен и раздосадован его точкой зрения. Он, по обыкновению, не стал вступать в дискуссию. Только улыбнулся и убрал статью в стол. А я разозлился и ушел. Мне надо было подумать. Некоторые мысли, высказанные Мишей в статье, и мне приходили в голову, но я всегда находил контраргументы и успокаивался. Однако теперь, когда мой друг, которому я доверял больше, чем кому бы то ни было, заявляет подобное... Тоня, меня особенно расстроило то, что он был очень убедителен. Очень убедителен. Правда, я уже знаю, как ему возразить, но... Поздно.

Мы давно уже вышли на улицу и стояли у метро. Надо было ехать дальше, но я не хотела прерывать Линника. В его рассказе не было ничего, что могло бы помочь мне в расследовании, однако меня заинтересовала эта информация. Ведь я сама совсем недавно подала Мише идею этой статьи. Конечно, с моей стороны было бы глупо думать, что именно мне человечество обязано новым Мишиным произведением, но... Как-то все это не сочеталось. Я отлично помнила тот короткий спор о Кукушкинсе, когда Миша сказал, что все это обман и самообман, а я ответила, что и его собственная профессия предполагает то же самое. Он согласился. Неохотно, но согласился. И вот пожалуйста — статья. Когда он ее написал? До или после нашего разговора? Статью в тридцать страниц не напишешь за день, значит, он думал на эту тему и раньше? Нет, я пока ничего не понимала.

...Я опоздала на работу на полчаса. Вадя посмотрел на меня с невыразимой грустью, но ничего не сказал. Три часа подряд я трудилась машинально. Я ждала перерыва. Мы договорились с Линником встретиться в кафе. Мне почему-то очень хотелось услышать конец истории про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского...

Глава двенадцатая

В кафе была огромная очередь. Я встала в самый конец и простояла уже минут двадцать, когда в кафе зашел Вадя с Галей, своей ассистенткой.

Галя подошла ко мне и попросила пустить их в очередь.

— Вставайте, — ответила я. — Только сзади меня.

У меня такой противный характер. Не люблю пускать кого-то вперед. Разве что близких и любимых.

Галя поджала губы.

— Пропусти хотя бы Вадима Борисовича.

Я упрямо покачала головой.

— Ну что вы, Галя, — сказал Вадя с чувством собственного достоинства. — Я могу и постоять.

— О, Вадим Борисович! — Маленькие темные глаза Гали наполнились восхищением. — Какой вы демократичный...

— Да, — скромно согласился Вадя. — Демократия — стиль моей жизни.

Если б он шутил, я бы посмеялась. Но, к сожалению, он не шутил.

Отвернувшись от них, я снова предалась размышлениям. На сей раз ничего путного из этой затеи не вышло. Вадя с Галей совершенно сбили меня с толку. Вздохнув, я вынула из кармана джинсов деньги и пересчитала их. Мне хватало только на чашку кофе и бутерброд с сыром. Если Линник не придет в течение двух-трех минут, ему придется заново стоять в очереди, потому что я не смогу заплатить за его кофе. Можно, конечно, взять в долг у Вади, но я не хотела с ним связываться. К тому же я не пропустила его вперед и он наверняка обиделся, несмотря на всю свою демократичность.

Линник появился в кафе в тот момент, когда я уже протягивала деньги продавщице. Подскочив, он бросил на блюдце десятку и заказал две чашки кофе л четыре бутерброда. «С колбасой или с сыром?» — спросил он меня. «С колбасой», — выбрала я. Колбаса в нашем кафе очень вкусная. Я беспрестанно пытаюсь найти такую же в магазине и купить домой, но пока мне это ни разу не удавалось. Есть колбаса с точно таким названием, но вкус у нее другой. И вид поскромнее, пролетарский.

Я взяла кофе и понесла его к столику возле стойки. Оттуда как раз уходили люди. Линник расплатился (одной десятки ему не хватило на наше пиршество), забрал тарелку с бутербродами и подсел ко мне. Он вновь был энергичен, собран, вот только настроение у него лучше не стало. Да и чего ожидать — завтра поминки по его самому близкому другу...

— Паша, времени мало. Ты успеешь рассказать мне Мишину историю?

— Успею, — кивнул Линник, принимаясь за свой файф о’клок. — На чем я остановился?

— На том, что однажды вечером не пришел Большой Якут.

— Точно. Так вот. До середины ночи сидел маленький, очень умный русский на стульчике в углу комнаты и грустно смотрел на осиротевшие кроватки своих друзей. Желтая луна в черном небе беспокоила его. Ему казалось, что на нее обязательно нужно выть, но выть он не хотел. Он хотел сидеть и ждать, потому что твердо верил: если ждешь — дождешься. Однако в эту ночь он никого не дождался. Он открыл глаза на рассвете и со стыдом понял, что преспокойно спал, в то время как его друзья, возможно, навсегда потерялись в огромном городе. Он решил организовать поиски Большого Якута и Большого Еврея, для чего вышел в грязный вонючий коридор и принялся громко стучать алюминиевой ложкой по алюминиевой кружке. Он погнул ложку и пробил вмятину в кружке, когда из комнат наконец показались люди. Они протирали глаза и недовольно ворчали. Маленький, очень умный русский забрался с ногами на широкий подоконник и обратился к соседям с проникновенной речью. Он говорил, как прекрасны его друзья, как прекрасен их союз, как прекрасен он сам и как было бы здорово, если бы все вышли сейчас на улицу и разбрелись по городу, потому что еще есть надежда найти Большого Якута и Большого Еврея.

Соседи выслушали его и даже поаплодировали, но потом разошлись по своим комнатам, оставив без внимания призыв маленького, очень умного русского. Двери захлопывались одна за другой. Маленький, очень умный русский при каждом хлопке вздрагивал и желал заплакать. Он боялся, что в одиночку не сможет найти своих дорогих друзей. Но выхода не было. Он вернулся в комнату и стал собираться в дорогу. В старый потертый чемодан он положил чистые трусы, чистые носки и тоже чистую, всего с одной дыркой майку; новые папины брюки; ботинки; полиэтиленовый пакете куском колбасы, луковицей и горбушкой хлеба; пачку папирос; орфографический словарь и сверху прикрыл все это великолепным пиджаком типа фрака, который месяц назад ему подарил Большой Еврей.

Затем он выпил чашку чаю, съел огурец, сосиску и отправился в путь...

Линник остановился.

— Тонь, это все, что нам рассказал в тот вечер Миша. Поэтому я так хорошо запомнил. А конец истории мне пересказывал Михалев, через два дня после Мишиной гибели. Сама понимаешь, он передал мне так, как запомнил, своими словами, а это уже не то.

— Пусть будет михалевский вариант, — согласилась я. — Давай дальше.

— Дальше — коротко. Маленький, очень умный русский полгода бродил по городу, искал друзей. Он истаскал две пары ботинок, свои и папины брюки и теперь носил фрак Большого Еврея и тренировочные штаны, подаренные ему в одной подворотне одним добрым человеком. Он не написал за это время ни строчки и поэтому не получил ни одного гонорара. Он ел то, что Бог послал, а пил то, что пили такие же, как он, бродяги, каждый из которых искал в огромном городе что-то свое, дорогое и близкое. Иногда маленький, очень умный русский подходил к общежитию и подолгу смотрел на свое окно, надеясь увидеть там круглую голову Большого Якута либо взлохмаченную голову Большого Еврея. Но в их комнате, видимо, уже жили другие люди. Маленький, очень умный русский заметил цветастые занавески, которых у него и его друзей в помине не было, горшок с каким-то непонятным деревом и толстую деревенскую косу с красным бантом. Коса была последним доказательством того, что Большой Якут и Большой Еврей так и не вернулись домой.