Смерть под маской

Миловидный дворецкий, назвавшийся Стивенсом, провел меня двумя этажами выше, в прелестную комнату, отгороженную от угрюмой ночи длинными темно-красными шторами, где я нашел все, чего только мог пожелать, чтобы уютно скоротать время до утра. Пробило шесть часов.

— Ее сиятельство пожелала, чтобы вы присоединились к ней в синей гостиной в семь тридцать, сэр. Не сочтите за труд позвонить в колокольчик, когда будете готовы, и я провожу вас вниз.

— У леди Хоудон принято одеваться к ужину?

— О да, сэр. — Лицо дворецкого осталось бесстрастным, но в голосе его мне послышалось легкое презрение. — Если у вас нет смокинга…

— Нет-нет, благодарю, у меня есть. Просто я подумал, что лучше все же уточнить.

Смокинг с черной бабочкой я уложил в самый последний момент, поскольку не раз убеждался: лучше подготовиться излишне, нежели недостаточно. Но я и не догадывался, чего ждать от предстоящего вечера.

Стивенс прибыл без промедления, чтобы проводить меня вниз по лестнице и по широкому коридору, стены которого украшали большие живописные полотна и гравюры со сценами охоты. Здесь же стояли шкафы, полные всяких занимательных вещиц, в том числе масок, ископаемых и раковин, серебра и эмали. Шли мы слишком быстро для детального рассмотрения, и я лишь бросал по сторонам беглые взгляды, однако мысль о хранившихся в этом доме сокровищах, которыми мне, возможно, позволят полюбоваться, меня воодушевила.

— Доктор Пармиттер, миледи.

Мы оказались в чрезвычайно величественном зале с великолепным камином, перед которым стояло три больших дивана, освещенных светом ламп и пламенем. Лампы были тут повсюду, но горели вполнакала. На стенах висело несколько превосходных полотен: эдвардианские [12] фамильные портреты, сцены охоты, подборки небольших пейзажей, писанных маслом. В дальнем углу зала я заметил концертный рояль, рядом с которым стоял клавесин.

12

То есть относящиеся к эпохе правления короля Эдуарда VII (1901–1910).

В такой гостиной ничто не говорило об увядании или ветхости, не вызывало тревоги. Зато женщина, сидевшая в кресле с прямой спинкой, отвернув от огня лицо, ни теплотой, ни приветливостью не отличалась. Весьма престарелая, с бледной пергаментной кожей, свидетельствующей о глубокой старости и похожей на хрупкие лепестки засушенного лунника. Волосы у нее были седые и редкие, но тщательно уложенные в высокую прическу, скрепленную парой сверкающих украшений. На ней было длинное платье из зеленой материи с великолепной бриллиантовой брошью, бриллианты же украшали и высокую жилистую шею. Глубоко посаженные глаза графини вовсе не отличались старческой блеклостью. Их взгляд пронизывал насквозь, а ясная голубизна обескураживала.

Она подала мне левую руку, изучающе вглядываясь в мое лицо. Я взял холодные костлявые пальцы, щедро и даже несколько чрезмерно унизанные драгоценностями, главным образом опять же бриллиантами, но был среди них и громадных размеров изумруд.

— Доктор Пармиттер, прошу садиться. Благодарю за то, что приехали сюда.

Пока я устраивался, появился дворецкий и предложил шампанское. Я заметил, что вино превосходное, однако графиня не пила его.

— У вас великолепный дом и чудесные произведения живописи, — сказал я.

Графиня слегка повела рукой.

— Как я понимаю, здесь жили несколько поколений вашей семьи?

— Это так.

Повисло жуткое молчание, и я вновь почувствовал себя подавленным. Вечер обещал быть мудреным. Графиня явно не была расположена к пустой болтовне, я же по-прежнему не представлял, зачем меня позвали, и, невзирая на окружающие красоту и уют, чувствовал себя прескверно.

Все гадал, будем ли мы за ужином одни.

Наконец графиня произнесла:

— Вы не представляете, как я была потрясена, увидев картину.

— Венецианскую картину? Ваш секретарь в письме упомянул…

— О вас я ничего не знаю. Я не охотница до просмотра изданий с фотографиями. Это Стивенс случайно на ткнулся на снимок и, естественно, обратил на него мое внимание. Я, как уже говорила, была потрясена до глубины души.

— Могу я спросить почему? Какое отношение к вам имеет картина… или, может быть, к вашей семье? Она чем-то явно важна для вас, коль скоро вы меня сюда позвали.

— Она еще важнее, чем я могу выразить. Ничто другое в жизни не имеет для меня большего значения. Ничто другое.

Ее пристальный взгляд не отпускал меня, как одна рука способна удерживать другую в стальном пожатии. Я не мог отвести глаза, и лишь голос неслышно ступающего дворецкого, появившегося позади нас и сообщившего, что ужин подан, развеял эти жуткие чары. В столовой, комнате с высокими потолками, было прохладно, мы сели в конце длинного стола с серебряными подсвечниками и полным набором всяческого фарфора, серебра и хрусталя, словно для парадного ужина. «Интересно, — подумал я, — сопровождает ли графиню подобный антураж во время одиноких обедов и ужинов?» Я предложил ей руку, и пока мы шли по натертым до блеска полам в столовую, на рукаве моем покоилась словно бы когтистая птичья лапка. Согбенная спина графини и почти полное отсутствие плоти свидетельствовали, что ей далеко за девяносто. Сидя рядом со мной за столом, она больше напоминала мотылька, чем птицу, с голубыми бриллиантами глаз, поблескивающих на бледной коже; впрочем, я заметил, что она воспользовалась и румянами, и пудрой, а ухоженные ногти были покрашены. Над высоким лбом графини клубилось облачко волос, костистый нос нависал над тонкой ниточкой рта. С ее высокими скулами, голубизной глаз и телом, из которого не выпирают кости, в юности она вполне могла бы считаться красавицей.

Подали блюдо копченой рыбы с тонко порезанными ломтиками хлеба и дольками лимона, перед нами поставили чашу с салатом. Я набил себе полный рот, и от голода, и из желания хоть какое-то время помолчать. Налили прекрасного белого бургундского, хотя графиня по-прежнему ничего не пила, не считая воды из стоявшего возле нее стакана. Ужин продолжался, как ему и было положено, графиня говорила мало, не считая обрывков скучных сведений по истории дома, поместья и окрестностей да пары беглых вопросов о моей работе. В поведении ее не было никакой живости. Ела она мало, ощипывала ломтик хлеба и оставляла кусочки на тарелке, выглядела усталой и отрешенной. Меня тоска брала при мысли провести с ней остаток долгого тягучего вечера и досада, поскольку до цели моего приезда мы так и не добрались.

В конце ужина дворецкий сообщил, что кофе будет подан в «голубую гостиную». Графиня взяла меня под руку, и мы опять проследовали за ним по длинному коридору до самой двери в небольшую, обшитую деревянными панелями комнату. Я едва чувствовал вес ее руки, однако бледные костлявые пальцы покоились на моем рукаве, а громадный изумрудный перстень казался ярко-зеленым наростом.

Голубая гостиная являлась еще и библиотекой, хотя тяжелые, переплетенные в кожу фолианты наверняка годами никто не тревожил. Часть стен была завешана блеклыми картами графства и различными юридическими документами с печатями в рамках под стеклом. На длинном полированном столе я увидел несколько больших альбомов и раскрытый журнал со статьей и венецианской картиной за моей спиной. Дворецкий налил кофе мне и очередной стакан воды для графини, помог ей опуститься в кресло за столом с книгами и оставил нас. Две лампы освещали гостиную, и графиня жестом предложила мне сесть рядом с ней.

Она раскрыла один из альбомов, и я увидел, что в нем хранятся аккуратно размещенные фотографии с четко выписанными чернилами именами и названиями мест. Осторожно перевернув несколько страниц безо всяких разъяснений или приглашения взглянуть, графиня наконец дошла до разворота со свадебными семидесятилетней, если не больше, давности снимками коричневого цвета, похожими на рисунки сепией: вот жених сидит, невеста стоит, вот родители, женщины в громадных шляпах, окутанные кружевами, усатые мужчины.