Смерть считать недействительной(Сборник)
Шрифт:
Зуев угрюмо усмехнулся:
— Понимаете, это был вопль души, это был смертельный ужас: мир перевернулся для нее вниз головой. Она знала одно: что если есть потерпевшие поражение, то должны быть и победители. Причем, каким должен быть победитель, она знала точно — этому Гитлер учил ее соотечественников в первую очередь. И как же ей недостает теперь того, чтобы я вел себя, как скот! Лишь в этом случае ей было бы спокойно! Ее представление о том, как надлежит быть устроенным миру, осталось бы непоколебленным! А я лишил ее покоя, я заставил ее мучиться страшной мукой: думать! И она будет думать! Будет!
— Только не превратитесь
— Не беспокойтесь, я не идеалист, я самый что ни есть реальный политик. Но как раз поэтому я нахожу, что и подвиг Терентьева должен стать ей близок и это и есть наша главная цель тут сейчас. Сумеем мы снова превратить ее в человека или нет! Сумеем, — значит, добьем Гитлера, который скрылся сейчас в самое последнее свое убежище — в закоулки души моей квартирной хозяйки. И это — самое опасное для нас убежище его! А если не сумеем выкурить его оттуда, значит, ждать нам новых вероломных нападений. Война ведь не кончена!
Зуев раскрывался передо мной по-новому. Его не пугали новые бои — мины, заложенные Гитлером в души немцев, мины ненависти к нам, презрения, коварства, жестокости, — страшное оружие, не теряющее способности срабатывать много позже того, как его заложили. Он знал их страшную убойную силу, но знал и то, что время не ждет. И, как Терентьев, шагал через минные поля напрямик.
Мне стало жаль, что уже завтра мне предстоит расстаться с ним.
Давно стемнело, но мы сидели, не зажигая света. Как всегда вечером, сильнее пахли цветы, с клумбы под окном тянуло их приторным, слащавым запахом. Воздух был неподвижный, жаркий, липкий.
Неожиданно где-то неподалеку вспыхнула чудесная родная песня. Начал ее один голос, и чувствовалось, что певец затянул ее для одного себя, не ожидая, чтоб ее подхватили. Однако сразу же понесло ее много голосов — мужских, только мужских, и оттого высокие ноты, пронзительные и страстные, мужским голосам присущие мало, еще острее входили в сердце, заставляя его сжиматься, как от невысказанной тоски.
Всю-то я вселенную проехал… —только и успел спеть запевала. А дальше пошло, понеслось… Голоса слились, словно рекой подхватило:
Нигде я милой не нашел…Зуев резко поднялся.
— Засиделся я у вас. Пора восвояси.
Мне не хотелось отпускать его.
— Да куда вам?
— Нет, пора.
Пришлось мне включить свет. Зуев увидел стоявшую у меня на письменном столе фотографию. Я снялся в Москве с семьей.
— Разрешите посмотреть поближе? — сказал он и взял снимок в руки.
Он рассматривал мой семейный портрет внимательно и грустно. Затем бережно поставил его на место. Спросил:
— А у вас сынок русый?
— Совсем русый! — обрадовался я, хотя и сам не знаю почему.
— Вот и мой был беленьким. Беленький-беленький… — Зуев по-прежнему не отводил взгляда от снимка. — Сколько вашему теперь?
— Пять уже!
Наконец-то он отвел глаза от фотографии.
— Извините меня, пожалуйста, товарищ писатель. Как говорится, не бойся гостя сидячего…
— Ну что вы, что вы! Кстати, уж раз мы прощаемся, может
быть, вам что-нибудь нужно в Москве? Я с удовольствием…Он качнул головой.
— Нет, спасибо. Я сам там недавно был. Правда, домой не заходил. — Он жалко улыбнулся. — Сперва решил: зайду. Но как свернул в свой переулок, как увидал окна квартиры…
Он решительно натянул фуражку и молча козырнул мне. Я проводил его до выходных дверей и увидел, как он сосредоточенно зашагал в темноту переулка. Шлифованные плиты тротуара послушно повторяли усталый, натруженный солдатский шаг. А где-то неподалеку по-прежнему разливалось рекой бескрайней ширины:
Я в Россию воротился…1945
Люблю! Ненавижу!
Смиржица над Лабой — маленький городок на севере Чехословакии. Выстроились в ряд одноэтажные, в два-три окна по фасаду, домики.
Такие же крохотные, трогательно ухоженные палисадники перед ними. Здесь не встретить ни дворцов, ни богатых особняков. Смиржица — городок трудового люда, текстильщиков и текстильщиц.
Фасад одного из таких типично смиржицких домиков на самой скромной из смиржицких улиц — улице Анежки Мала — украшен чугунной доской, на которой выбита мускулистая рабочая рука, вздымающая пылающий факел. Доска — памятник. Надпись на ней гласит: «Здесь жила Анежка Мала, казненная нацистами за борьбу и веру в лучшую, справедливую жизнь…». И даты…
Недавно чешские товарищи, готовящие ныне книгу воспоминаний о своей народной героине, обратились с просьбой и ко мне — поделиться воспоминаниями об Анежке: они дознались, что нас связывала тесная дружба.
Я, конечно, сразу написал в Чехословакию то, что знал об Анежке. Но я убежден, что делами всей своей героической жизни Анежка заслужила право на то, чтобы и наш народ узнал о ней.
Когда человек говорит на иностранном языке — притом только учится говорить, — труднее всего ему даются оттенки речи. Скорее даже, совсем не даются. Утверждения его невольно категоричны, и так же непреклонны отрицания. Но, знаете, — в этом есть своя прелесть. Ведь как приятно говорить с человеком, у которого «да» — безусловно да, «нет» — нет, а увертливая скользкость фраз, означающих, с одной стороны, вроде бы и «да», но если разобраться, то, пожалуй, и «нет», полностью исключена из его суждений.
Анежка Мала говорила ясно, кратко, старательно выговаривая каждое слово:
— Советские люди — люблю. Советский Союз — люблю. Капитализм, фашизм — не люблю. Не-на-ви-жу!
Она выговаривала «ненавижу» по слогам, чтобы как можно полнее вобрало в себя слово это все ее чувства. Вот снова вижу ее перед собой: с мягкими волнистыми светлыми волосами, убранными назад с чистого высокого лба, с мягким рисунком чуть по-детски припухлого рта, с — веселыми ямочками на щеках и такой приветливой улыбкой… Но когда она произносила «ненавижу», я понимал, почему она была любимым пропагандистом и агитатором у себя в далекой Смиржице над Лабой. Если человек умеет вот так ненавидеть, можно не сомневаться в его преданности делу, за которое он стоит.