Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Крупская рассказала об этом мужу, но не сразу, спустя несколько недель. Если бы только она знала, к каким последствиям эта ее откровенность приведет…
После разговора с женой Ленин немедленно диктует Володичевой записку Сталину. Ее стиль и точная постановка слов — лучшее свидетельство состояния ленинского интеллекта, его полнейшей, сокрушительной ясности в это время.
«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву… я же не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете
Он не приказывает отправить записку сразу, а говорит об этом лишь на следующий день, предварительно внимательно ее перечитав. О содержании записки знает Крупская и просит Володичеву записку не пересылать. Сталин — ему известно все, что происходит в доме Ленина, — уже знает ее содержание, и у него есть возможность подготовить «жест».
Стенографическими знаками Володичева в Дневнике дежурных секретарей фиксирует:
«Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не пересылать, что и было сделано в течение 6-го, но 7-го я сказала, что должна исполнить распоряжение Владимира Ильича».
Записка запечатана в конверт, и Володичева, выполняя ленинское указание передать из рук в руки, бежит через необъятный кремлевский двор в Секретариат к Сталину. Тот в ее присутствии читает ленинское письмо.
Думаю, что декабрьский разговор с Крупской — это редчайший сталинский промах. Он уже давно ждет от нее и Старика ответного удара и обдумал свой защитный ход. За беллетристом я оставляю и знаменитую коварную сталинскую улыбку, и его характерный акцент, известный нам, скорее, от актера Геловани, нежели самого Сталина.
Он тут же диктует Володичевой свой ответ. Это классика наглой грубости и… подобострастия, на всякий случай, С подобострастием, как и любой восточный человек, Сталин не пересаливает никогда. На всякий случай двойственный характер этого короткого письма пусть будет. Уже пора кое-что писать и для ближней, и для дальней истории. Хотя цену историкам Сталин уже знает. Ленин еще понадобится Сталину и как учитель, и как идеологический символ: если нет Бога, то нет и Сына Его, а на роль Духа Святого Сталин оставляет Маркса. Понадобится Сталину еще и ленинский труп. Пока он пишет, на первый взгляд, гибкий ответ:
«Т. Ленин! Недель пять тому назад я имел беседу с т. Надеждой Константиновной… сказал по телефону ей приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича» и прочее. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое… предпринятое «против вас». Впрочем, если вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят?
И. Сталин».
Концовка этой истории трагическая.
«Безо всяких видимых к тому причин, — это запишет постоянно наблюдавший Ленина профессор В. Крамер, — наступил двухчасовой припадок, выразившийся в полной потери речи и полном параличе правой конечности». Крамер, естественно, не ведал в момент записи, что его пациент за несколько часов до этого продиктовал самое последнее в своей жизни письмо.
Ленин замолчал навсегда.
Глава третья
Разные университеты. Первые шаги молодого политического писателя.
Марксистские кружки.
Схватка с «друзьями народа».
Фото на память о «Союзе борьбы»
Если по чести, то моя собственная история — не даты моей жизни, а лишь даты выхода в свет моих книг. Сейчас, когда я ощущаю холодный закат жизни, эти переиздания или новые публикации случаются так часто, что радость от них истончилась. А прежде выход каждой книжки, каждой брошюры, каждой статьи или заметки воспринимался мною как замечательный подарок, как редкая удача. Так оно,
по сути дела, и было. Моя первая знаменитая книжка «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» была издана на гектографе. И весь первый гектографированный тираж не превышал 250 экземпляров. А сколько возни было с этими экземплярами…Не могу сказать, что с детства я мечтал стать писателем, но я никогда не мечтал стать архиереем или капитаном волжского парохода. Я стал писателем, работающим над темой революции и социального переустройства мира. Другое дело, что я единственный, наверное, писатель, который осуществил и воплотил в жизнь собственные химеры. Но подобное может сказать и филистер с высшим образованием, и простой обыватель. Я глубоко верю, что истинный путь человечества лежит в русле моих размышлений и социальных прогнозов, и если даже общество вернется к исходному рубежу, то рано или поздно оно встанет с колен и пройдет тот же путь. Говорят, что насильно нельзя сделать человека счастливым. Это вроде бы так. И все же так ли это?
Наверное, читатели потребуют от меня сразу признания, что еще в юности я увидел глубокую нищету и бесправие, в которых жил русский народ, и тогда же решил стать революционером и посвятить все свои силы служению Отечеству. Мысль эта нехитрая, потому что образованное общество, то, кое позже стали называть интеллигенцией, в мое время было воспитано таким образом, что мысль о бесправном народе и его тяжелой доле воспринималась любым членом этого общества с детства, с ранней юности. Россия перенакопила сострадания. Страна лишь недавно стряхнула с себя самое настоящее рабство — манифест о его формальной отмене вышел только в 1861 году, — и все еще дышало смрадным запахом угнетения. Но тем не менее уже царила эпоха общественного либерализма. Собственно, не Александр II, убитый Гриневицким, дал России формальные свободы, а русская литература. Она научила имущие классы думать о крепостном как о страдающем человеке. «И крестьянки любить умеют!» — это прозвучало как открытие. Но и дворянин через литературу открылся не только как шкурник, но и как человек страдающий. Дубровский и Гринев — это тоже целый поворот в сознании.
И у нас, в моем отчем доме в Симбирске, стихи Некрасова, романы Тургенева и Чернышевского с их народным содержанием были основополагающим чтением. Дурным тоном среди людей нашего круга считалось говорить с восторгом о самодержавии, соучаствовать в делах власти. Сотрудничество с властью допускалось лишь в таких областях, как просвещение, медицина, земское устройство и тому подобные сферы деятельности.
Не пора ли задуматься, почему так часто в XIX веке в России выступали против царей, на них охотились, как на дичь, их даже убивали? А часто ли такое происходило во Франции, Германии, Италии или в Англии в то же время? Проблемы жизни общества в тех странах уже были решены иным путем. Бомбистами руководили, по сути, не партии и кружки революционеров, а производительные силы, промышленные капиталы, которые не могли развиваться в тех условиях. Самодержавие не только невероятно впрямую давило и оскорбляло средневековыми правилами и церемониями своих подданных, но и угнетало промышленный капитал. Удивительная игра с непомерными налогами для частных предприятий и льготами для казенных. Во что бы то ни стало сразу, немедленно сорвать, не задумываясь о завтрашнем дне.
Наша семья не была исключением: мысль о посильном служении Отечеству и народу внедрялась родителями в нас, детей, сызмальства — об отце здесь не говорю, ибо его пример по созданию сельских школ в губернии хрестоматиен — и была абсолютно органичной для всех. Но все же в детстве, наверное, никто из нас не думал о судьбе революционера. Мы были только детьми своего круга. Прорвался к этой мысли вполне самостоятельно лишь Саша, но он был человеком в высшей степени неординарных, я бы даже сказал, гениальных способностей. Правда, мама полагала, что в этом определенную роль сыграл его ранний отъезд из дома — останься он с ней и под ее влиянием, она бы его уберегла. Но она — мать. Мы, все остальные дети, почти вынуждены были пойти по его пути. Но тут же заметим: на любом поприще, для любой карьеры казнь брата, обвиненного в государственном преступлении, была бы препятствием. Я это понимал всегда, даже когда вполне осмысленно поступал в Казанский университет на юридический факультет.