Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Федосеев словно шел за мною всю мою юность. Я специально приезжал во Владимир в октябре 1893 года, чтобы наконец-то увидеться с ним. Он сидел в тюрьме, но была надежда, что его выпустят перед этапом и ссылкой. Такая «благородная» практика была, и в свое время я тоже оказался под ее благими лучами. Не выпустили, не свиделись.
В молодости, конечно, меняешься и развиваешься быстро. Но есть в жизни человека такие периоды, когда эти перемены идут стремительно. Мой первый арест и ссылка лишь с поразительной наглядностью показали мне, что другого пути, чем путь революционера, у меня нет. Другого пути мне не давала проклятая действительность. Но ссылка в Кокушкино, как я уже, наверное, говорил, это бесконечное чтение зимними деревенскими месяцами, чтение до одурения, до тех пор, пока не устанет верещать сверчок за печью и в лампе не кончится керосин, моя нацеленность постигнуть, как и для Чего живет человек и должен ли он быть счастливым,
Умышленно не говорю здесь ни о классовой борьбе, ни о своем понимании материалистической природы мира, ни об экономике, которая руководит всем — от политики и религии до духовной сферы. Я пытаюсь в этом месте своих записок лишь передать первоначальные личные мотивы, приведшие потом и к моим действиям, и к течению моей судьбы. Из Кокушкино вернулся в Казань человек, не просто либерально настроенный и желающий по моде времени поворчать на власть, на русскую косность, на примитивное самодержавие, а человек, принадлежащий как бы к особому сообществу. И этот человек начал искать людей приблизительно одних с ним мыслей так же, как в большом городе ищут земляков, а любители играть в карты или поднимать гири ищут себе партнеров. Я позволю себе произнести здесь слова «убежденность» и «убеждения». В конце концов, социализм — это, как и религия, не только рациональное. Недаром говорят, надо верить… В одну ночь поверил во что-то свое и решил попробовать изменить жизнь великий русский писатель Лев Толстой. Мне повезло, я тоже нашел свою веру, и повезло вдвойне, потому что мне было в то время 18 лет. Впереди было чем жертвовать.
Довольно быстро я нашел в Казани один из марксистских кружков, организованных Федосеевым. Но Федосеев был человеком с поразительной интуицией революционера и конспиратора: члены одного кружка не знали членов другого и не знали своего руководителя. Это я тоже запомнил. Мне вообще иногда кажется, что мне стоило бы написать коротенький учебничек по конспирации. Времена, несмотря ни на что, дьявольским образом умудряются повторяться.
Но я несколько отвлекся от темы. Напоминаю. Я пытаюсь добиться от начальства разрешения сдавать экзамены за курс университета экстерном. Про себя усмехаюсь, потому что, как ни странно, попадаю в ситуацию, мне отчасти знакомую. Но здесь надо еще раз перенестись в годы моей гимназической юности.
С некоторым смущением выпускаю этот эпизод в свет, потому что как журналист чувствую его соблазнительность для создания разных рождественских легенд и драматических сюжетов. Не альтруист я, не альтруист. Но в моей жизни было и такое: безо всяких денег я подготовил для сдачи экзаменов экстерном за курс гимназии — а сложности здесь были в основном с латынью и греческим — некоего учителя начальных классов чувашской школы, естественно, не великоросса, чуваша Огородникова. Три раза в неделю по полтора-два часа. Как всем понятно, в 16 лет у молодого человека есть чем занять свое время. Но у этого парня-чуваша были, как считалось, выдающиеся математические способности, а чтобы их развивать, надо было поступить в университет. В последний надо было обязательно принести аттестат зрелости, который давали в гимназии. Экстернат в гимназии тоже существовал. Что меня толкнуло на такой поступок? Во-первых, конечно, обычная человеческая солидарность, ибо и она, так же как и сентиментальность, мне не чужда. Во-вторых, чуть-чуть насолить нашим замечательно умным великороссам и, конечно, высоко вознесенным в мнении о себе гимназическим учителям.
Но было еще и третье обстоятельство — это невероятный гнет на просвещение и любые проявления общественной жизни. Через десять дней после гибели Саши был распространен знаменитый деляновский — по имени министра — циркуляр о недопущении в среднюю школу «кухаркиных детей». Здесь было бы эффектно связать с этим документом мои занятия с Огородниковым. Но сам документ вышел чуть позже, уже после экзаменов. Я как бы этот циркуляр предвидел. Он рождался на сужении последних либеральных свобод, и против этого надо было протестовать. Самодержавие наступало на интеллигенцию. «Временные» правила о печати предоставляли совещанию четырех министров право закрывать периодические издания. Не понравилось изданьице, сочли щекотливым, собрались вечером за коньячком или преферансом сиятельные министры и — закрыли. Это в 1882 году. На коронации в 1883-м Александр III обратился к делегации волостных старшин: «Слушайтесь ваших предводителей дворянства и не верьте вздорным и нелепым слухам о переделах земли…» Идеология здесь идет рука об руку с экономикой. В 1884-м закрываются «Отечественные записки», и тогда же вышли
правила о церковноприходских школах, подразумевающие начало борьбы со светским образованием. Ну как здесь не начать и маленькую мальчишескую войну за справедливость, когда взрослые, порой и за обеденным столом, довольно свободно комментировали эти прыжки правительства?Отметить нужно еще одно чисто филологическое обстоятельство: крепко мне в сознание запали эти «кухаркины дети». Несправедливость — это первый путь к самому крепкому виду запоминания, эмоциональному. В своей статье предоктябрьского времени «Удержат ли большевики государственную власть?» я вспомнил об этих «кухаркиных детях» и самой кухарке. Может ли она, пролетарка, управлять государством? Не может. Но вот если ее каждый день учить, если прививать навыки, то справится и с этим в конце концов, у русских людей есть удивительная сметка.
Но опять я отвлекся от довольно драматических поворотов моей судьбы. Ну не хотело правительство, чтобы я стал юристом. Ну чего, скажем, не идет в телеграфисты или земские статистики, куда и гимназического образования вкупе с одним семестром университета ему вполне хватает? Но у мамы была другая точка зрения на мое образование и на то, что мне полезно. И, как всегда, все самое трудное взяла на себя мама.
Если ничего не надо объяснять недоучившемуся студенту, а достаточно рявкнуть «отказать», то уж вдова действительного статского советника, так сказать, генеральша, могла потребовать и от министра некоторых объяснений по поводу судьбы собственного сына. Дворянство в империи — привилегированное сословие. И мама написала прошение министру народного просвещения.
Министр почти в любое время и почти для всех фигура недосягаемая, но мама встретилась со своим старым «знакомым», директором департамента полиции Петром Николаевичем Дурново. Она, наверное, понимала, что и образованием руководит полиция и влияние ее на решение дела исчерпывающее. У этого чиновника мама была два раза по делу Саши, выпрашивая свидания. У матерей, защищающих своих детей, всегда своя аргументация. Занятным было только то, что в разговоре почтенный полицейский вдруг вспомнил, что в семье Ульяновых на попечении мамы есть еще и поднадзорная дочь. «Не семья, а гнездо анархистов, — констатировал главный полицейский и мрачно пошутил: — И вы, госпожа Ульянова, его возглавляете».
Мама нажимала очень основательно. В ее прошении была даже такая дерзкая мысль: «Я тем настойчивее прошу Ваше Превосходительство снять с моего сына так долго уже лежащую на нем кару, что кара эта вообще не позволяет ему найти какое бы то ни было частное занятие, не позволяет, значит, ни к чему приложить своих сил. Такое бесцельное существование без всякого дела не может не оказать самого пагубного нравственного влияния на молодого человека и почти неизбежно должно наталкивать его на мысль о самоубийстве».
На этом, кажется, главный полицейский и сдался, намекнув, что на этот раз прошение на имя министра просвещения может иметь благоприятный ход.
Но дело тем не менее было сделано, ведь доблестное министерство просвещения два с лишним года придерживало меня. Как будут говорить в XX веке спортсмены — поздний старт. Тем не менее никогда не надо отчаиваться. Теперь задача стояла таким образом: что-нибудь из этого прогнившего министерства извлечь полезное. Скажем, разрешение держать экзамены экстерном не в Московском, Киевском или Харьковском, а в Петербургском университете. Здесь могут открыться другие горизонты. Здесь жил Саша. Здесь появится возможность видеться с сестрою Олей, которая уже закончила к этому времени гимназию и учится в Петербурге на Бестужевских курсах. Можно будет отыскать людей, с которыми Саша вместе учился и дружил.
Однако власти не окончательно сдались. Дворянин Ульянов, потирая мысленно руки и предвкушая победу над министром народного просвещения, просит их сиятельство «разрешить сдавать экзамен в испытательной комиссии именно при Императорском С.-Петербургском университете». Не тут-то было, чиновники решают по-другому. «К докладу, — готовят они в недрах канцелярии мнение министра. — Пусть лучше держит в Казани».
Но министр уже раз проиграл. Не боится ли он встречи со статской советницей, о которой, похоже, рассказал ему главный полицейский? Возможно, он уже что-нибудь обещал своему коллеге по департаменту полиции? Поэтому министр, как от надоедливой мухи, отмахивается от суетливого докладчика-канцеляриста: «Объявите просителю, что с настоящей просьбой он должен обратиться к председателю испытательной комиссии». Очень хороший ход для сиятельного министра и очень неплохая позиция для просителя. Практически дело сделано, председатель юридической испытательной комиссии при Петербургском университете прекрасно, думаю, знал, кто у него собирается держать экстерн и чьим этот искатель был братом, но не в духе этой интеллигенции подобострастно прислуживать властям предержащим; где позволяет университетская демократическая процедура, можно и огрызнуться, чтобы потом хотя бы об этом поговорить в салонах.