Смерть титана. В.И. Ленин

Маркс, конечно, создал великое учение, даже скорее религию. Но его классическая теория, несмотря на свежесть революционных наблюдений в полной революциями Европе XIX века, не обладала практическими советами по технологии революции. Но, может быть, это и не задача теоретика: я не могу упрекнуть ту горстку социал-демократов, которые начинали социал-демократическую пропаганду в стране, в том, что они плохо знали историю революционного движения в Европе и Америке. Это всегда надо знать не только революционеру, но и любому политику, потому что действенность политики в конечном счете решает общая культура. Но современное пополнение политиков почти не знает истории движения, не учится на давних, но таких действенных уроках.

В смысле двойственности — революционизированного сознания, с одной стороны, и привычек благополучной среды, с другой, — Маркс был не одинок. В партии у него были и есть последователи. Я думаю, моя мысль понятна?

Мы тысячу раз осуждали заговорщицкое начало бланкизма, нечаевщину с ее специфически нигилистической моралью, критиковали «революционное меньшинство» Петра Ткачева, максимализм Робеспьера, книжный коммунизм Бабефа и его «Заговор равных», но разве, осуждая и критикуя, мы не восхищались этими удивительными людьми, отдавшими отнюдь не в фигуральном, а в буквальном смысле слова свою жизнь за революцию? Разве не учились на их горьких примерах, разве молчаливо не позаимствовали в свою практику что-то из их критикуемых теорий? Я ставлю уклончивое «что-то», но ведь по сути именно они сформировали взгляд на практику революции. Вряд ли можно разделить влияние учителей, которыми ты восхищаешься, но с учением которых порой не согласен, на «положительное» и «отрицательное»? Бутерброд с вареньем невозможно превратить в варенье отдельно и в просто хлеб. Да, Маркс — светило первой величины, солнце, мощно и неуемно освещающее путь. Он дал импульс и формулы, которые определяли решение задачи. Но разве, кроме солнца, не существуют и не светят простые звезды, которые мерцают своим скромным светом и помогают отыскивать дорогу мореплавателю в темное время суток?

Великое дело — в свое время, и, конечно, лучше в юности — прочесть нужные книги. Они предохраняют от сделанных кем-то ложных шагов и повторных ошибок. Потом читать будет некогда, потом читается только необходимое, потом надо действовать. Потому что жизнь — это не рефлексия, а действие. Я будто вижу их живыми, этих «малых революционеров-философов». Они жили и погибли (ни к одному из них не подходит слово «умерли») в разные годы. Вот они, словно философы афинской школы с фрески Рафаэля, идут на меня из-под какой-то арки. В разном платье, с различным выражением на лицах.

Невысокий, тщательно одетый молодой человек в хорошо напудренном парике — Робеспьер. Провинциальный адвокат-архивариус, заставивший слушать себя сначала Учредительное собрание, а потом и всю Францию. Нужно было иметь характер, чтобы непрерывно, изо дня в день ломиться против течения, выступать в атмосфере враждебного внимания, одному против всех или почти всех. Он был близорук, щурился, порой надевал очки. Голос его был негромок. Сейчас кажется, что довольно простенькие мысли высказывал этот застегнутый на все пуговицы человек. Идеи социального равенства, народного суверенитета, политического равенства — идеи эгалитаризма. Погиб на гильотине. В своей речи «О том, как быть с Людовиком XVI» он говорил: «Чтобы найти решение проблем, надо рассмотреть лишь два вопроса: 1. Что разрешает справедливость и что она предписывает? 2. Чего требуют государственные интересы?» Это довольно сильное высказывание почему-то оказалось не забытым мною из собственного раннего чтения. Удивительным образом подобное раннее чтение оказывается школой зрелости.

Современник Максимилиана Робеспьера — Гракх Бабеф. «Когда тело мое будет предано земле, — писал Бабеф из башни Тампля перед казнью, — от меня останется только множество планов, записей, набросков демократических и революционных произведений, посвященных одной и той же важной цели, человеколюбивой системе, за которую я умираю…» Этого оказалось достаточно, чтобы войти во все энциклопедии мира. Энциклопедии «поправили» Бабефа — подлинное его имя Франсуа Ноэль, Гракх — псевдоним, взятый из римской истории. Его, Бабефа, собственная история говорит за себя. Весною 1796 года он возглавил «Тайную повстанческую директорию» и подготовил народное восстание. В свое время пришел к выводам, и их не скрывал, что невозможно войти в чистую «демократию», ей должна предшествовать временная революционная диктатура. Интереснейшее словосочетание, которое необходимо запомнить, как запомнил я при первом чтении. Французский революционер и мыслитель Гракх Бабеф весь полон удивительных для его времени мыслей. Поэтому есть смысл еще раз напрячь память и вспомнить слова этого сына отставного солдата: «Мы определим, что такое собственность. Мы докажем, что земля не принадлежит никому в отдельности, а принадлежит всем. Мы докажем, что земля, захваченная человеком сверх того количества, которое может его прокормить, — воровство у общества. Мы докажем, что мнимое право отчуждения — подлое посягательство, пагубное для народа. Мы докажем, что семейное наследование — не меньшее зло. Мы докажем, что если у человека нет всего того, что необходимо для удовлетворения его каждодневных потребностей, это результат присвоения его естественной личной собственности, совершенного похитителями общественного имущества; что, соответственно, все имеющееся у человека в количестве, превышающем удовлетворение им своих каждодневных потребностей, есть результат воровства, совершенного у других членов ассоциации…» Частная собственность — это главный враг Бабефа, жить достойно всем — установление общественного управления; оно в отмене частной собственности, в том, чтобы каждый человек занимался делом, к которому у него есть способности. Здесь тоже есть многое из того, о чем следует подумать. Бабеф думал о коммунизме. В его коммунистическом обществе не должно быть ни «каждому по потребностям», ни «каждому по его труду», а «каждому в соответствии с возможностями». Вероятно, для наших сегодняшних дней эта формула более жизненна, хотя и менее привлекательна, чем две другие.

И еще один младший соотечественник Бабефа и Робеспьера — Луи Огюст Бланки. Несколько раз за свою революционную деятельность приговаривался к пожизненному заключению и даже к смертной казни. Бланки уже отчетливо представлял наличие классовой борьбы, противоположность классовых интересов. Этот выдающийся революционер находился под сильным влиянием Бабефа. Был — заметим — мастером тайных обществ. Он считал, что только хорошо организованный заговор, только организация революционеров, построенная по принципу ордена с безусловным подчинением младших старшим, способна привести революцию к победе. Происходил из состоятельного класса, его отец был супрефектом. Накануне Октябрьской революции несколькими фразами я достаточно убедительно критиковал Бланки. Сейчас мне кажется, что в этих фразах был элемент сиюминутной полемики, отчасти они писались для нашей въедливой социалистической публики, которая подчас, кроме принципов, не видит в чужой идее ничего рационального. А что-то в этой организационной доктрине Бланки было. Я писал в семнадцатом: «Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс. Это во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъем народа. Это во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых, половинчатых, нерешительных друзей революции. Это в-третьих. Вот этими тремя условиями постановки вопроса о восстании и отличается марксизм от бланкизма». Собственно говоря, было ли правомочно в теоретическом плане проводить это сравнение? Разве во времена Бланки имелись другие возможности, кроме заговора, чтобы хоть умозрительно надеяться на социалистическую революцию? Заговор был в то время привычной формой изменения государственной власти. Народная революция — это всегда редкая гостья. И если на это взглянуть сейчас из нашего времени, то кое за что любая нынешняя свершившаяся революция должна благодарить французского романтика Бланки. В любой нынешней революции есть элемент заговора, что, впрочем, совершенно не отменяет мое давнее предоктябрьское высказывание. Потому давайте признаемся, что, кроме революционной активности народа и революционной ситуации, есть еще и технология делания революции.

Согласимся, что компания моих революционных «отцов», которую я подобрал, достаточно неожиданна для Председателя Совнаркома первого социалистического государства, лица, так сказать, легендарного. Для создания некой былинности, легенды нужны, конечно, фигуры более основательные. К моим услугам была вся классическая школа немецкой философии, французские просветители, английские политэкономы, итальянские и французские утописты. Но мемуары, даже не написанные и не отдиктованные, а лишь продуманные и сложенные в сознании, тем и отличаются от других сочинений, что автор сначала решает: пишет он их, чтобы обмануть потомков или чтобы объяснить свою точку зрения? Я выбрал второй путь. Итак, кто же у меня еще «идет под аркой» в компании моих собственных «философов»?

Из-за плеча французской тройки, вслед за Марксом идущей на зрителя в развевающихся одеждах, видятся несколько вполне русских лиц. Об одном из них, Николае Гавриловиче Чернышевском, я уже упоминал, теперь явление его единомышленника.

Это Петр Заичневский, русский дворянин. Считается, что он был основателем русского бланкизма. Крупное, круглое, «домашнее» лицо этого молодого человека совсем не вяжется с бланкистскими заговорами, конспирацией, жесткой системой подчинения младших старшим и с его студенческим увлечением математикой. Учебники и справочники напишут, что движущей силой революции Заичневский считал революционную интеллигенцию и распропагандированное ею войско. В этом был некоторый резон, если вспомнить ситуацию в семнадцатом, во время мировой войны. (О, как хочется написать и в это верить, что первой и — последней!) Даже не крейсер «Аврору» и кронштадтский экипаж, сыгравших решительную роль в октябре, а вспомним выступление пулеметного полка в июле и всю общую революционную ситуацию. Кто, кстати, работал в войсках, как не эта самая большевистская интеллигенция? Интересно, что у нашего племени русских революционеров почти всегда раннее начало революционной деятельности. У Заичневского — 19 лет. У Ткачева и Нечаева, о которых я еще скажу, соответственно 24 и 21 год, меня впервые арестовали в 17 лет.

Заичневский отрицал террор, и это, конечно, было правильно. Революция — не рыцарские турниры, здесь идет войско на войско. Он был против медленной и последовательной подготовки народа к революции через пропаганду. Пропагандировать, по Заичневскому, надо только перед самим восстанием. Это дворянский взгляд на жизнь и на народ. И все же Заичневский знаменит, но знаменит другим. Счастье, если у революционера есть «звездный» текст, который держит его имя в истории. У Петра Григорьевича Заичневского такой текст имелся. Заичневский писал его, находясь в заключении в Орле, в том же самом централе, в котором позже была помещена эсерка Мария Спиридонова. В прокламации «Молодая Россия» он говорил: «Мы будем последовательнее великих террористов 1792 года. Мы не испугаемся, если увидим необходимость для ниспровержения современного порядка пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах… С полной верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: к топору! И тогда бей императорскую партию, не жалея, как не пожалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах столицы, бей по деревням и селам, помни, что кто тогда не будет с нами — тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами. Да здравствует социальная и демократическая республика русских!» Здесь нечего особенно рассуждать, но две мысли ясны: во-первых, народ допекли, и чаша его терпения переполнилась, и, во-вторых, стало очевидным: изменить порядок можно только силой. Это я очень хорошо понял еще во времена своей юности.

Но я что-то затянул с явлением еще одного героя. Сергей Нечаев, разночинец, сын маляра, самоучка. Он не дожил и до сорока лет, и это опять к общей линии в судьбе революционеров той поры — гибли молодыми! Как и его друг Ткачев, Нечаев участвовал в студенческих волнениях 1868-1869 годов. Не без его содействия была составлена «Программа революционных действий» студенчества, где конечной целью провозглашалась социальная революция, намечавшаяся на весну 1870 года. Это был удивительный человек. В его судьбе есть мнимые смерти, погони, аферы, аресты, даже тайное убийство и суд. Есть точка зрения, что именно «дело нечаевцев» послужило Достоевскому толчком к созданию романа «Бесы». Но это уже точка зрения на «возмутителя спокойствия», внутренний ракурс. Романист рангом пониже Достоевского мог бы из каждого мгновения этой жизни сделать увлекательное произведение, но в судьбе Нечаева был эпизод, связанный не с побегами и авантюрами, а с напряжением мысли, с интеллектуальной работой, и это сделало имя его незабываемым в русском революционном движении. Я имею в виду «Катехизис революционера». Нечаев, как и его друзья, один из первых понял, что «производство» под названием «революция» требует особого взгляда на некоторые вещи. Мораль и этика, эти общечеловеческие ценности — как ни притягательны и привычны они для интеллигенции и имущих классов, — тоже должны быть подчинены революции, то есть идее и делу. «Катехизис» — не только прагматический взгляд на проблемы революции и перемены общественного строя. Можно считать его жестоким фактом русской общественной мысли, но только надо иметь в виду, что, создавая эти доктрины, молодые люди друг перед другом демонстрировали и свою преданность общим замыслам. «Катехизис» нельзя целиком принимать всерьез, потому что здесь есть элемент бесчеловечности, частности не столь хороши, как общая идея, но к этой идее стоило прислушаться. И я должен сказать, что мысль первого абзаца «Катехизиса» мне близка: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией».

Глава вторая

1922-1923 годы: болезнь.

«Молодые» вожди всматриваются в лицо умирающего. Новые иуды.

Причина трагедии — эсеровская пуля или…?

Ленин определеннее, чем все его врачи, видел, что из этой болезни ему не выкарабкаться. Как правило, пациент лучше знает собственный организм и его резервы, нежели самый хороший эскулап. Для пациента история болезни — не строчки на бумаге, а ряд очередных сбоев в организме, которые он может сравнить со своим предыдущим самочувствием. А тут вдобавок ко всему пациент, который привык в книгах искать ответы на многие свои вопросы.