Смерть в прямом эфире
Шрифт:
– Всё нормально. А теперь расскажите мне о передаче и о том, откуда мы знаем друг друга. Я на самом деле ничего не помню.
– С какого момента? – уточняет Хави.
Попытка заглянуть в прошлое тут же вызывает желание отказаться от этой затеи. То же самое ощущение возникло у Вэл, когда она сунула руку через дверной проем в день смерти отца. Если в самой глубине сознания и таились образы из детства, то к ним сейчас доступа не было. Слишком давно заперты за плотно закрытыми дверьми, точно никогда и не существовали.
Игнорируя волну разочарования, Вэл пожимает плечами. Проклятая песенка про улыбку так и крутится в голове.
– Я ничего не помню до того,
– И когда это случилось?
Айзек не сводит с собеседницы внимательных глаз, будто боится взглянуть в сторону.
– Когда мне было восемь.
– В таком возрасте ты нас и оставила, – комментирует Хави. – И потом всё это время провела здесь? – он осматривает окрестности, и Вэл внезапно радуется, что новые старые знакомые не могут видеть ветхую перекошенную лачугу, в которой они с папой жили, в которой ни одна из дверец шкафчиков не висела под правильным углом. В которой требовалось выйти на заднюю веранду, чтобы добраться до отдельно пристроенного туалета. В которой сама Вэл чаще спала в гнезде из одеял в гардеробной, чем в большой скрипучей постели, потому что в ней чувствовала себя слишком уязвимой. Слишком одинокой.
И теперь, в тридцать восемь лет, всё, что она может предъявить посторонним в качестве достижений за взрослые годы, – это похороны в чужом доме и чужое платье. Чужую жизнь.
– Всё это время, ага.
Маркус потирает затылок и косится на ворота. Вероятно, желая побыстрее уехать отсюда и притвориться, что ничего этого не было. Стыдно за нее?
А ей стыдно за себя?
– Мы выбрали самое неудачное время из возможных, – Хави снова демонстрирует свою дорогую улыбку. – Давай обменяемся номерами и созвонимся, когда тебе будет удобнее. Кроме того, – добавляет он, вытаскивая изящный телефон, – нам пора отправляться, чтобы уложиться в график после небольшого отклонения от маршрута.
Не отводя взгляда от Вэл, Айзек пробегает пальцами по своим блестящим каштановым волосам. Они неровно подстрижены и падают почти до плеч, словно он не планировал их отращивать, просто не мог заехать в парикмахерскую.
– Точно, – соглашается Маркус. – Мы не слишком хорошо всё продумали. Просто слишком обрадовались, когда Айзек нашел некролог о твоем отце, и решили заехать повидаться с тобой, – он тепло и сочувственно смотрит на Вэл своими прекрасными глазами. – Еще раз соболезную. Возвращайся в дом. У нас еще будет время поговорить после.
– После чего? – она отчаянно старается удержать троицу из прошлого. Другого шанса приоткрыть давно захлопнутые двери в детство может и не представиться. А даже если не удастся вновь получить свои воспоминания, сгодятся и чужие. Заимствованные воспоминания отлично подходят к ее заимствованной жизни. – Вы должны ехать прямо сейчас? Чтобы успеть на ту встречу?
– Не беспокойся на этот счет, – говорит Маркус. – Никто не ожидает твоего присутствия, потому что… ну, никто не знал, где тебя искать. Кроме того, встреча проводится в аудиоформате. Подкаст или что-то вроде того, – он небрежно взмахивает рукой, демонстрируя пальцы без украшений: лишь на безымянном заметна предательская полоска от недавно снятого обручального кольца. За этим скрывается история, которую Вэл очень хочет узнать. Она хочет узнать истории всех троих. И еще больше хочет узнать собственную историю. – Тем более, раз ты ничего не помнишь, то и причины ехать с нами у тебя нет, – мужчина кривится, явно жалея о выбранных словах. – Конечно, не считая возможности встретиться со старыми друзьями! Но мы обязательно организуем встречу потом, в более удобное время.
Поза Айзека
кажется напряженной: каждая мышца его тела напружинена, точно он сдерживается. Чтобы не уйти? Не сболтнуть лишнего? Не взять снова за руку Вэл?– Мы правда все вместе снимались в детской передаче? – она никак не может поверить в это. Папа никогда не позволял ей смотреть телевизор. Она оглядывается на крыльцо, которое ведет к единственной безопасной двери, и вздыхает. Нельзя ни уйти с похорон отца, ни попросить бывших приятелей остаться. – Обещайте, что позвоните мне. У меня нет телефона, но я дам вам номер Глории.
– Конечно! Мы… – начинает Маркус, но Айзек его перебивает:
– Твоя мама уже знает?
– Что? – резко оборачивается к нему Вэл.
– Про смерть твоего отца.
– Моя мать… – она натягивает рукава ниже, закрывая следы от старых ожогов на запястьях и жалея, что нельзя спрятать и кисти тоже. – Она погибла.
Айзек недоуменно хмурится, затем широко распахнутыми глазами переглядывается со спутниками, точно в поисках поддержки.
– Кто тебе такое сказал?
– Папа.
Вот только… Он говорил, что родственников больше нет. Это не всегда означает, что они все мертвы. Сердце Вэл начинает биться чаще.
– Я видел ее пару лет назад, – Айзек выкладывает правду осторожно, словно ставит банку с тунцом перед дикой кошкой. – Она как раз живет неподалеку от того места, куда мы едем. Если хочешь, я могу выяснить ее адрес и номер телефона.
Папа солгал.
Солгал, не говоря при этом неправды. Просто позволял верить в обман все прошедшие годы, хотя знал – не мог не знать, – что дочь считала себя ответственной за смерть матери. Однако поддерживал заблуждение, чтобы только Вэл оставалась рядом.
– Я еду с вами, – объявляет она, не давая себе времени передумать из-за внезапно вспыхнувшего страха, что нежданные вестники перемен могут сейчас исчезнуть и вновь увезти ее прошлое и будущее с собой вместе с возможностью узнать о матери – боже, у нее до сих пор есть мама?
А что останется? Поминки в компании тех, кто никогда не знал отца, потому что на самом деле никто его не знал. Как никто не знал и Вэл, потому что она сама себя не знала.
– Что, серьезно? – спрашивает Маркус.
– Простите, я имела в виду: можно мне поехать с вами? Мне нужно увидеть мать. Не хочу… – Вэл медлит, рассматривая собеседников, которые неожиданно бросили ей спасательный круг. Может, когда она протянула руку в темноту и попросила помочь, то желала получить именно это, пусть и сама еще не догадывалась? Поэтому сейчас решительно заканчивает: – Не хочу больше находиться здесь.
Прежняя неуверенность отступает перед лицом новой информации. Верно, Вэл оставалась на ферме из-за чувства долга перед отцом и из-за любви к воспитанницам лагеря и Глории, но прежде всего – из-за собственного страха перед обнаружением, так как испытывала убежденность, что каким-то образом убила свою мать. Однако та жива и здорова. И папа об этом знал.
Но выражение лица Маркуса говорит о том, что Вэл слишком о многом просит. Она не помнит никого из них, но навязывает свое общество. Поэтому ей приходится выдавить очередную натянутую улыбку.
– Хотя вы, ребята, конечно же, не обязаны брать меня с собой. Просто дайте мне адрес матери.
Можно будет взять один из старых грузовичков. Глория не возражает, несмотря на отсутствие у работницы прав.
– Ты часть нашего круга, – заверяет Айзек. – Для тебя всегда найдется место, – с легким намеком на улыбку он смотрит на Вэл.