Смертельная поездка

– Друг мой, у нас в автобусе больше средств связи, чем ты видел за всю свою жизнь. Наши приемопередатчики могут работать на полицейском диапазоне частот или на любом другом, какой тебе нужен. Можешь вызвать космическую станцию, если хочешь.

Джино вскинул брови:

– Без дураков?

– Без дураков. К тому же нам могут пригодиться компьютеры.

Они набились в лифт, как селедки в бочку, и Джино забеспокоился:

– Слушай, а какая максимальная нагрузка у этого лифта?

– Если б я знал, – ответил Харлей и нажал на кнопку.

12

Сумерки выщелочили из Фор-Корнерса весь цвет. Безмолвный и бездвижный, город лежал в темнеющем полусвете, как старая черно-белая фотография. Улица была пуста, здания начали исчезать в источаемом ими самими мраке, а тишина была абсолютной.

В доме на задворках кафе, в ванной комнате, Энни повернула кран на какую-то долю дюйма и вымыла руки под тонкой струйкой воды. Грейс сказала, что они должны быть очень осторожны. Один раз насос уже включился – когда они мыли руки после дохлой собаки, – и в мертвой тишине это прозвучало как взрыв. Если они расходуют слишком много воды, он снова включится. Энни нахмурилась, припоминая долгий список того, о чем их предупреждала Грейс, – там были такие вещи, которые Энни в жизни не пришли бы в голову.

Она наклонилась над раковиной и плеснула холодной водой в глаза. Черт побери. В последнее время, после больше чем десяти лет сильнейшей паранойи, из-за которой Грейс постоянно находилась в состоянии повышенного внимания и боевой готовности, ей вроде бы становилось получше. Немалую роль здесь сыграло то, что атлантское дело наконец закрыли, да и отношения с Магоцци нельзя сбрасывать со счетов. Но все эти изменения были стерты за последние несколько часов, и теперь казалось, будто их и вовсе не было. Прежняя Грейс вернулась, чтобы остаться надолго.

Было уже почти совсем темно – время уйти из этого дома, – и они по очереди занимали ванную, в то время как остальные наблюдали из окон за улицей и лесом. Не смывайте. И не сматывайте бумагу из держателя. Он деревянный, разболтанный – не дай бог стукнет. Берите бумагу из нового рулона на бачке.

Даже Шарон вскинула брови, удивившись, что за мыслительные процессы происходят в мозгу человека, извлекшего из смутного мира вероятного такую мелкую деталь. Грейс больше ничего не оставляла на авось.

Энни едва могла разглядеть свое отражение в маленьком зеркале на дверце висящего над раковиной ящичка для лекарств – и решила, что это неплохо. Она уже смотрелась в зеркало – до того, как солнце окунулось в леса, – и не узнала себя. Ее расстроила не грязь на лице, не потекшая с ресниц тушь и даже не растрепанные волосы – сущность Энни легко пробивалась сквозь любую шелуху, – ее расстроило то, что в ее взгляд вернулся тот отблеск, из-за которого она сама себе казалась незнакомкой и который не появлялся в ее глазах много лет: последний раз она видела его в свой семнадцатый день рождения, и той ночью она узнала, что можно натворить обыкновенным ножом.

Закончив умываться, она пошла на кухню и встала перед окном рядом с Шарон. Сморщив нос от едва заметного запаха запальных горелок старомодной газовой плиты, она сказала:

– Твоя очередь.

Шарон рассеянно кивнула, не отрывая взгляда от темного двора и черного леса за ним. В этот момент она казалась Энни беззащитной.

– Сколько мы уже здесь?

– Примерно сорок минут. Грейс считает, что уже слишком долго.

– Она права. Это место начинает казаться безопасным.

– Это иллюзия. Нас здесь слишком легко найти.

– Я знаю.

Шарон отошла от тянущейся вдоль окна кухонной стойки, но остановилась и посмотрела себе под ноги, на идущий волнами старый линолеум.

– Когда я была маленькой – пяти или, может, шести лет, – у нас как-то ночью загорелся сарай, в котором мы держали лошадей и коров. Он горел очень быстро, и у нас не было времени вывести коров, но у лошадей был свой, отдельный выход, всегда открытый, чтобы они могли в любой момент вбежать внутрь или выбежать наружу, спасаясь от гнуса. Так вот, все было в огне, бревна падали, коровы, сгорая заживо, мычали от муки – и сквозь большие открытые ворота было видно лошадей, сбившихся в кучу среди пламени и дыма; они кричали, лягали друг друга и смотрели на меня через ворота, из которых они выбегали по сотне раз за день.

Шарон ушла, а Энни стояла и смотрела на темный задний двор, на протянутую в углу веревку для сушки белья, на растущие вдоль забора циннии. Она чувствовала себя немного глупо, высматривая в темноте вооруженных солдат, идущих ее убивать. Это вдруг показалось ей таким невероятным, что в мозгу у нее что-то сдвинулось, и она подумала, что это попросту слишком нелепо для того, чтобы оказаться правдой. Там, где висят веревки для сушки белья и растут циннии, не может быть никаких солдат – а если они все же есть, то точно не собираются никого убивать. Они слишком паникуют, делают поспешные выводы, идут на поводу у паранойи Грейс, в то время как здесь абсолютно безопасно…

А затем она закрыла глаза и увидела горящий сарай – и отчаянно захотела выбраться из этого дома, не задерживаясь тут ни одной лишней секунды.

Через три минуты они, собравшись у входной двери и приникнув лицами к вырезанному в верхней части двери окошку, напряженно вглядывались в темноту за стеклом. Ничего видно не было – только небо чуть светлело над верхушками возвышающихся над городом деревьев, свидетельствуя о том, что где-то за пределами видимости взошла луна. Она, судя по всему, висела в небе уже довольно высоко, так как на траве перед домом начала проявляться тень от заслоняющего ее здания кафе.

А затем часть тени сдвинулась.

Грейс застыла, опасаясь отвести взгляд, опасаясь моргнуть, – но все было спокойно, неподвижно. Может, ее подводят уставшие глаза – или ветер, чужой в этом затаившем дыхание воздухе, пошевелил какой-нибудь листок на кусте. Но Энни и Шарон тоже это видели и уже крадутся к ведущей в подвал двери, бесшумно спускаются по лестнице. Грейс последовала за ними. Задержавшись на верхней ступеньке, она стала закрывать за собой дверь. Неужели она скрипела, когда Грейс открывала ее? Она не помнила.

А снаружи дома две сливающиеся в одну тени переместились к входной двери и, разделившись, распластались по стене по обе стороны от нее. Под нажимом их спин с мягким хрустом полопались пузыри вздувшейся краски, и ее фрагменты, словно мелкие листья, посыпались на цементный пол.

Грейс застыла – дверь оставалась приоткрытой на ладонь. В этом безмолвном, словно ватой обложенном городе, где абсолютная тишина прерывалась изредка, но основательно – автоматным огнем, ревом моторов и голосами не боящихся шуметь солдат, – доносящееся от входной двери шуршание вызывало ужас именно тем, что было едва слышным. Текли секунды – почти минута, – но больше никаких звуков. Грейс медленно выдохнула, спустилась на ступеньку вниз и закрыла за собой дверь. Язычок замка вошел в паз с едва слышным щелчком.