Смертельный лабиринт

— Извините, мадам, но, во-первых, не только ужинать, а во-вторых, я и сам считаю, и вам советую заглядывать в них иногда, что чтение вообще вещь полезная во всех смыслах. Вон словарь, видите? Откройте на букву «и». Из всех значений я выбрал «устное обвинение», хотя оно может быть и «гневным письменным». А говорю к тому, что, сказав «а», ваши должны сказать и «бэ». То есть направить в прокуратуру как минимум жалобу на мое бездействие. Иначе объявление приза в миллион рублей, хоть и лишенных конвертации, но все же денег, теряет всякий логический смысл, верно? Так куда решили жаловаться, к нам или выше?

Неприятный это был вопрос для Марины, всячески хотела она его избежать, потому что, в худшем случае, выглядела бы предательницей, а в лучшем, хотя и тут не было ничего хорошего для Сережи, просто неумной женщиной. И она, томительно размышляя, физически ощущала на себе его насмешливый взгляд. Это было и унизительно, и обидно, тем более что он, по ее мнению, был при любом из вариантов абсолютно прав. Нечего было соваться со своей помощью. А может быть, и вообще не стоило доводить знакомство до такой близости…

— Э-э, милая, — предостерегающе заметил он, — ты, по-моему, не о том сейчас думаешь.

— А почем ты знаешь, о чем я сейчас думаю? — прямо-таки рассердилась она. — Тоже еще Вольф Мессинг на мою шею! — И осеклась, почувствовав, что перебрала с эмоциями.

— Да у тебя же все на лице написано, — совсем мирным голосом ответил он. — Я же тебе сказал: не бери в голову. Больше того, не фрондируй и, если потребуют, ставь и свою подпись под петицией. Я тебя все равно меньше любить не стану. Этому-то хотя бы веришь?

И вот тут Марина не выдержала дневного, долгого напряжения, заплакала — навзрыд, как девчонка. Вопрос о ее подписи под обращением руководства телевизионного канала и общественности, причастной к его работе, в Генеральную прокуратуру мучил ее с самого утра, с начала заседания в дирекции. Естественно, она не могла заявить во всеуслышание, что спит со следователем, ведущим расследование, и потому знает, в каком оно состоянии. Но, увы, знала это лишь она одна. Для всех остальных работа Климова была тайной — одни разговоры, расспросы, просмотры видеоматериалов, а дела-то — никакого, получается. И сколько эта волынка будет тянуться, никто не мог ответить определенно — неделю, месяц, год? А всем хотелось, чтоб завтра, пока память о погибшем при исполнении обязанностей журналисте не иссякла.

Вот и оказалась Марина на распутье. И на нее смотрели уже с некоторым подозрением, видно, кто-то успел доложить начальству, что Малинина и тот следователь постоянно встречаются в холле в конце каждого рабочего дня.

Как там в свое время придумал Юлиан Семенов в своих знаменитых «семнадцати мгновеньях»? Где знают двое — знает и свинья? Вот то-то и оно, шепоток уже пошел…

А с другой стороны, что она должна была делать? Докладывать о проведенных следственных мероприятиях, суть которых они каждый вечер, а также по пути на работу и с работы, обсуждали с Сережей? Может, еще им рассказать, как они целуются после всех этих утомительных разговоров, чтобы почувствовать себя не машинами, переваривающими информацию, а мужчиной и женщиной?

Словом, уговаривать ее ставить подпись никто не стал, она сама подошла и расписалась. И всем своим видом показала, что да, следствие неоправданно затягивается, хотя подобные расследования, как известно, длятся годами, если не десятилетиями — примеры нужны? А посмотрите на давно выцветшие от времени на этажах портреты Листьева, Холодова… не убеждает? Ну конечно, нет, ведь всегда кажется, что твой случай — исключительно ясный и понятный, значит, и думать не о чем…

Разумеется, она высказала эту мысль, но не для того, чтобы вызвать волну протеста против петиции, а в плане размышления о самом факте. И с ней согласились, а как же! Но петицию, как назвал открытое обращение в Генеральную прокуратуру Сережа, отправили с курьером на Большую Дмитровку, в приемную. И завтра же обещали опубликовать это письмо за двумя десятками подписей известных среди российской общественной элиты лиц в нескольких газетах.

И вот это обстоятельство Марина посчитала своим невольным предательством. И побаивалась взглянуть в глаза Сергею, который неизвестно еще как мог бы отреагировать.

Однако его реакция оказалась для нее не только неожиданной, но и все поставившей на свои места. Знать о письме он, конечно, не мог, значит, что же? Получается, что этот расклад был ему в самом деле давно известен? И вся эта мутота не принималась им всерьез? Но почему? Ведь есть же и определенная угроза для его карьеры, не может не быть! Или он просто легкомысленный человек?

А слезы лились уже, словно по инерции. Но он обнял ее, стал вытирать глаза собственным чистым носовым платком — выглаженным и аккуратно сложенным до момента употребления — это она уж как-нибудь успела отметить. Все-таки женский глаз — ох и острый!

— Ну что ты, ей-богу? Нашла из-за чего расстраиваться! Самое неприятное, скажу тебе, будет, если у меня заберут к чертовой матери это дело и передадут другому следователю. Возможно, из Генпрокуратуры. Но легче им от этого не станет, нет. Я хоть дело знаю, а им придется все начинать по новой. Так что, я думаю, произойдет следующее. Вот послушай и перестань реветь, столько дождя никакая природа не выдержит. Очередной великий потоп устроить хочешь?

А попутно Климову вспомнилась его сегодняшняя, вроде бы и пустячная, утренняя жалоба на препаршивое настроение. Вот и разгадка. Но сваливать собственный груз на Марину было бы просто нечестным, не мужским шагом по отношению к ней. Она ведь и так переживает, видно же…

Но Марина улыбнулась сквозь слезы и, всхлипывая, спросила:

— А ты меня з-за это… не будешь през-зирать?

— Не-а, — мотнул головой Сергей. — Наоборот, ты сумела сохранить нашу тайну, молодчина. Итак, вот тебе моя версия. Возглавит… Да я тебе уже говорил! Повторять, что ли? Найдется хлопец, который уже нацелился на ваш приз, а если еще не нашелся, то его срочно найдут и назначат, можешь не беспокоиться. А работать заставят меня же, включив в его бригаду. И сколько времени займет у меня дальнейшее расследование, их этот вопрос колыхать не будет. Хоть год, хоть всю жизнь. Но я же когда-то закончу? Вот тут и окажется, что расследование всегда возглавлял сам генеральный прокурор, который немедленно доложит, что Президент России поручил ему вон еще когда взять следствие под личный контроль, а под его рукой без устали пахали… И дальше — список доверенных сотрудников Генеральной прокуратуры, которым нужны денежки, даже неконвертируемые. Вот и вся история. Другой вопрос: не станешь ли теперь ты, зная всю эту подноготную, презирать меня? Тут надо подумать. Я ведь могу и отказаться от дальнейшего участия в расследовании, только мне постараются этого не позволить. Вплоть до… как ты понимаешь. И здесь уже обидами там, амбициями не отделаться — всыплют по первое число. И переведут подальше, на периферию. Правда, можно будет написать заявление и перейти в адвокатуру, так у нас часто делают те, кому надоедает эта свистопляска. Зарабатывают огромные деньги, защищая как раз тех, кого я должен сажать. Но это, милая, уже совсем иная песня. Думаю, не для меня… Ну ладно, давай оставим эту ненужную тему. Бог не выдаст, свинья не съест. О чем я тебе говорил, напомни?

— Ты рассказывал о беседе с Морозовыми, — ответила Марина, окончательно пришедшая в себя и довольная тем, что Сережа так хорошо и необидно помог ей выпутаться из неприятной ситуации. — О Воробьевых, о Леониде…

— Ах да. Я просил их вспомнить, о чем он рассказывал, приезжая домой. Но ничего конкретного так и не услышал — через пень-колоду. Их тоже можно понять: сегодня похоронили единственного сына, а тут — я с вопросами.

— Но на главный твой вопрос они ведь так и не ответили, верно?

— Ты имеешь в виду причину их расхождения с Воробьевыми? Да, они откровенно и не скрывая этого уклонялись от прямого ответа, а я и не настаивал, потому что он был для них, я почувствовал, очень неприятным. И это обстоятельство я взял себе на заметку. Придется, видимо, ехать в Нижний, ничего не поделаешь. Не исключаю и встречи с Воробьевыми, хотя те уж точно, я просто уверен, не пойдут мне навстречу. Но там есть какой-то непонятный узел, и, пока я его не отыщу и не развяжу, боюсь, дело с мертвой точки не сдвинется.