Смертеплаватели

Бараки были уже близки. Пронёсся верхний ветерок, лопоча невнятно и зловеще в разрезных листьях пальм. Впереди, на поляне, виднелось большое хлебное дерево, крона шатром, с плодами, свисавшими почти до земли. А под деревом — сутулые, вороватые перебегали фигуры…

Ну, вот и всё, подумал начкоммуны. Легко и просто. Да неужели вправду есть она, справедливая высшая сила, та, о которой толковали, пока не были перебиты, кру сангкриэч, монахи в оранжевых тогах?…

Не видя Тана, под хлебным деревом копошились трое, Ван и ещё два крестьянина, вместе с Ваном пригнанные из Прейвэнга, такие же тёмные, трусливые и хитрые. Решили сделать себе прибавку к ежедневной порции риса…

Он остановился, всё ещё невидимый для воров, не выходя из лесной тени. Можно, конечно, прямо сейчас разрядить обойму — комиссар не придерётся, слишком велико преступление. Но Тан поступит иначе: отведёт негодяев в посёлок, поставит их перед строем и казнит лишь после должной беседы о том, как надо беречь всенародную собственность. Наверное, прикажет облить бензином и сжечь.

Не сомневаясь, что сейчас увидит сцену самого жалкого пресмыкательства, начкоммуны вышел на свет и зашагал поляной. Три силуэта застыли, приземистые, раскоряченные… и вдруг разом бросились на Тана.

Он успел выстрелить только раз, и без толку. Затем по руке чем-то хватили, выбили пистолет… Зажатые в угол, порой сатанеют кролики; обыкновенные коты прыгают на обидчика, будто рыси. Привыкший к раболепию коммунаров, Тан Кхим Тай был скорее изумлён, чем испуган. Легче поверил бы он в то, что хлебное дерево оживёт и примется хлестать его ветвями!..

Хрипло и смрадно дыша, мужики свалили Тана. Дубасили его палками, топтали каменно-ороговелыми ступнями, пока не проломили грудную клетку и не размозжили череп. Били мёртвого, шептали самые страшные ругательства, какие только знали. И, внезапно ужаснувшись содеянному, неуклюже помчались прочь от посёлка, в джунгли.

VIII. Большой Киев, 2180 год

Думали ли вы когда-нибудь, что значат слова «человек родится свободным»? Я вам их переведу, это значит: человек родится зверем — не больше.

Александр Герцен

Это действительно вылазка за город. С шестикилометровой высоты, с домоградского минидрома на минилёте Крис мы совершаем прыжок к югу, туда, где вдали от скопища домоградов лежит заповедный угол Троеречья…

Есть область исконной Руси, очерченная тремя реками — Днепром, Ирпенём и Стугной, пересечённая с севера на юг грядой холмов-останцов, издревле слывущих у нас горами. Зелёные крутобокие горы бегут от Вышгорода до Триполья, напоминая о том времени, когда здесь исполинским плугом двигался ледник, выпахивая русло Днепра… По берегам Троеречья с незапамятных, чуть ли не ледниковых пор садились местные и пришлые племена; разбивали свои поселения, на холмах строили укреплённые грады, сплошными насыпями отгораживались от хищной кочевой Степи. Подлинных названий племён не знает никто: греки их окрестили скифами, то есть сердитыми, хмурыми; археологи же новых веков, не мудрствуя лукаво, именовали по месту находки первого поселения: зарубинцами, черняховцами… В сравнении с возрастом многих здешних культур Киев можно было бы назвать Новгородом…

Когда окреп обновлённый социализм и ЕС взялся за гигантские проекты на Земле и в Космосе, власти Украины решили возродить Троеречье. На местах, указанных учёными, были счищены до грунта остатки асфальтовых дорог, старых заводов с грудами мёртвого шлака, безобразной типовой застройки. Бригады реставраторов вновь настелили плодородный слой грунта, ускоренно вырастили воспетые летописцами леса и луга, населили сушу зверьём, а Днепр — той самой рыбой, вплоть до осетров, которую некогда ловили здесь на обед великому князю…

Воскресли нехитрые, но прочные деревянно-земляные строения предков. Сработанные по заветам киево-русских мастеров, сказочно вырисовались на небе терема и церкви Вышгорода, Пересечена и Белгорода; зарубинецкая твердыня вновь, как двадцать веков назад, шапкой Мономаха увенчала Ходосеевскую гору; зарастив раны, нанесённые цивилизацией, обрели былую высоту и неприступность Змиевы валы [11] . Заодно повсюду освежали реставраторы лучшую архитектуру поздних времен, прежде всего храмы и классические барские усадьбы; а ещё — овеянные особым, печально-гордым чувством доты и укрепления Великой Отечественной… Когда пришёл век зданий-городов — домограды стали строить так, чтобы не повредить заповедное Троеречье. Ирпень и Стугна ныне свободно текли сквозь Большой Киев…

11

З м и е в ы в а л ы — гигантская оборонительная система, предназначенная для защиты Киева от нападений кочевников. Сложилась, как единое целое, в Х — ХІ веках.

Однако же и покрывшись зеленью, и одичав настолько, чтобы не казаться макетами, валы и грады не отделились от нашей бурной жизни. Мало того, что живали возле них исследователи и студенты, желавшие во плоти, а не в видеофантомах познать прошлое. Столпились вокруг ненавязчиво расположенные отели, мотели, минидромы, площадки и вышки для обзора. Пролегли по дедовскому краю маршруты пешие и конные, речные, наземные и воздушные. Доныне прибывает в киевское Троеречье не меньше туристов, чем к пирамидам в Большом Каире или к зиккуратам возрождённого иракцами Шумера. Пишут: неподражаемо уютное величие слитых с мягким рельефом праславянских гнёзд…

Минилёт совершает захождение над гуашево-синим Днепром, не столь широким, как в пору искусственных морей, зато чистым и обильным жизнью. Мелькнули бревенчатые заборола на горе — восстановленный Витичев; по правую руку остался массив подоблачных сталагмитов — Кагарлыкский домоград, по левую сверкнул, подобно люстре, домоград Ржищевский… Снова речная синева, за ней разлив рощ и цветников, белая россыпь коттеджей на бывшем дне Каневского водохранилища. Вплотную налетает окружённый стенами и рвами, оседлавший кудрявую высоту древний Чучин; рядом с градом киево-русским — громада фигуры воина со знаменем, мемориал в память о высадке советских солдат…

Прибыли. Крис откидывает почти невидимый фонарь машины и первая соскакивает наземь. Она приземлила минилёт вдали от туристских посадочных площадок, на поляне у опушки леса. Видимо, здесь редко бывают люди. В тени рыжеватых нахохленных сосен и обсыпанных белым цветом яблонь-дичек нежна юная трава. Всё здесь хрупко и свежо — и салатовые стрелки ландышей, пробившие прелую хвою, и неразжатые кулачки папоротников, и розовато-жёлтый скромный первоцвет, и пугливо прячущиеся фиалки. Поляна переходит в скат, осыпанный солнышками мать-и-мачехи; внизу сходятся теснее деревья, за ними густа тень оврага.

Впервые за много лет я вижу зелень, не собранную в живописные картины создателями уровневого парка; но эта небрежность природы по-своему, непривычно обаятельна. Сверх того, в парках не услышишь таких, из каждой кроны, соловьиных арий…

Тут мое видение наяву (в опостылевшем загробье нет сна) даёт долгий сбой. Ритмично взрёвывая и стихая, машут серые, хмурые крылья. Но, миллион лет потратив на отчаянные попытки, я научился по своей воле возвращаться в прошлую жизнь, вновь переживать её ярчайшие миги. Потому — одним резким усилием сгущаю перед собой всё ту же поляну, апрельское утро… Да, я вернулся туда же, но — не тогда же! Позднее. Словно выключался телевит, и часть фильма прошла недоступно для меня…

Мы уже сидим втроём — Крис, я и Балабут. Рядом, на пятне травы, вытоптанной и пожелтевшей до состояния сена, лежат надувной матрац, какая-то сложенная одежда, посуда… Он живёт здесь, по желанию выставляя над своим логовом энергокупол, по которому и капли дождя стекают, и скользят, обегая, лучи света. Для стороннего наблюдателя поляна как бы теснее, меньше на круглый участок, прикрытый куполом… Может, конечно, кто-нибудь наткнуться на ходу, — но место уединённое, месяцами здесь никто не проходит; и дом-невидимку поставил технический гений у самого крутого, нехоженого спуска в овраг. Кому и зачем сюда соваться?…