Смертник восточного фронта. 1945. Агония III рейха
Шрифт:
Как и следовало ожидать, в первую ночь мы не можем уснуть, хотя места для двоих на койке вполне хватает. Часы на башне отбивают каждую четверть часа, а между ударами мы слышим крики охраны: во внутреннем дворе смена караула. Массивные стены, окружающие двор, сверху усеяны битым стеклом, вдавленным в цемент и охраняются расположившимися на крыше пулеметчиками. Время от времени по стене камеры скользит луч прожектора.
В первый день на рассвете звонит колокол — общий подъем. Здесь наверху нам он еле слышен. Через 15 минут снова удар в колокол. Затем с короткими интервалами два удара, три удара, четыре удара и так далее. Восемь ударов для нас, мы самые последние. Звякает ключ в замке. Ведро с нечистотами выставляется наружу, в это же время мы получаем воду. Через полчаса нам дают пол-литра кофе и столько же хлеба,
И тут в камеру буквально влетает новый заключенный, он еле успевает увернуться, чтобы ноги не прищемило закрывающейся дверью. Оказывается, парикмахер. Пять минут спустя мы обриты наголо. Бесполезно и пытаться заговорить с ним. Он молчит, словно воды в рот набрал, а покончив с нами и условно постучав в дверь, так же быстро и исчезает из камеры.
После этого охрана ведет нас по лабиринту коридоров, и вскоре мы стоим перед зарешеченной дверью в помещение, где нам предстоит сдать все личные вещи. Их регистрируют и прячут в мешок. Мне прямо в лицо швыряют новую, с иголочки, форму, как в П[отулице]. И на ногах у меня теперь новые башмаки, на теле новая рубаха, свежее белье, носовой платок, одеяло, простыни, подушка и миска. Нам быстро суют деревянные ложки, затем доставляют снова в камеру. Теперь у нас вполне подходящий вид, то есть мы неотличимы от остальных заключенных.
Пока нас не было, на пол в камере выплеснули ведро воды с хлоркой, а соломенный матрас протрясли. Это мы понимаем — уборка. Мы почти заканчиваем убирать камеру, когда нас переводят в другую камеру, где точно такой же бардак, мы прибираем и ее. Оттуда мы идем в третью, и так далее. После нескольких часов «выполнения обязанностей» нас отводят обратно к себе, где снова обнаруживаем воду и солому, уборка начинается по новой. Наконец, пол отполирован до блеска, и можно передохнуть.
Ровно в полдень звонит колокол, до восьми ударов, как и утром. С каждым ударом собирается каждое последующее отделение в 6—8 человек, в перерывах между сигналами заключенные строем, в колоннах по два, направляются через двор в кухню — к наполненным алюминиевым котлам. Решетки в каждом помещении и на каждом этаже лестничной клетки отпирает и тщательно запирает дежурная охрана. По дороге и словом ни с кем не перебросишься, стоит охраннику услышать, как тебе и твоему собеседнику гарантирован карцер.
Пища такая же, как в П[отулице]. В полдень литр водянистого супа, вечером — еще пол-литра такого же супа, только погорячее. Хлеб тоже довольно вкусный. Ровно час спустя после еды снова звонит колокол — сигнал па kubbla wodda (ведро с водой для мытья). Одно или несколько ведер из туалета выносят из камер во внутренний двор в прежней очередности. Ведра наполняют чистой водой, подаваемой насосом, и мы их забираем. В каждой камере есть центральное отопление, но нет смыва, вообще нет сантехники.
Ужин в 5.30. В 6 часов kostka; мы снимаем одежду, потом — перекличка, все, кроме нижнего белья, аккуратно складывается в стопку на стул или на скамейку в коридоре. Zellownie (старший по камере) проводит инспекцию, всех пересчитывают, и, согласно правилам, нас отпускают с пожеланиями dobranocz (спокойной ночи). В отличие от П[отулица], здесь по ночам нас не тревожат. Даже если после переклички заключенные перебьют друг друга, дверь камеры останется закрытой до самого утра, согласно правилам.
На третий день прибыло пополнение — поляк, получивший 15 лет за пособничество немецким оккупантам. Без сомнений, это подсадная утка. Мы ведем себя с ним очень осмотрительно, воздерживаясь от любых высказываний. Вероятно, агент провалил задание, потому что, какое-то время спустя, появляются еще двое; они получили 10 и 20 лет, соответственно, за те же преступления. И нашим новым сокамерникам мы не даем себя обвести вокруг пальца, хоть это оказывается непросто.
Несмотря на то, что никто здесь ни слова не понимает по-немецки (а мы всеми силами скрываем, что немного понимаем по-польски), мы узнаем много нового и полезного о тюрьме. В ней содержится 700— 800 заключенных, немцев процентов шесть. 140 человек охраны. Здесь представлено все польское общество: священники, адвокаты, правительственные чиновники, офицеры, осужденные за сотрудничество с немцами,
дезертиры, владельцы приобретенного незаконным путем огнестрельного оружия и так далее. По численности эта группа совпадает с другой группой — совершенно неграмотных заключенных. У них сроки от 5 лет до пожизненного заключения, за те же преступления, а еще здесь сидят и за грабежи, и за убийства, и за кражи. Позже я познакомился со многими интересными и даже приятными людьми.На пятый день нас отводят к speziallnie, который к тому времени уже узнал о нас все, что мог, от доносчиков. Моему товарищу опять не повезло, после долгого пребывания в зловещем кабинете он снова вышел оттуда с разбитой головой. И только вечером признался, что еще получил удар в живот.
Внешне я выглядел очень спокойным, постоянная натянутая улыбка. Какой-то приземистый и коренастый человек спрашивает у меня по-польски, какие у меня воинское звание и должность. Когда я, извинившись, заявляю, что не понимаю его, он зовет переводчика. Оказывается, от меня требуют признания в том, что я был офицером СС, мол, у них есть доказательства. Сколько поляков я убил? Поскольку я уже привык к такого рода допросам, они не производят на меня особого впечатления, и я молчу. Тогда этот добродушный человек открывает крышку стола, достает маузер и кладет его на стол рядом с дубинкой.
Я должен выбрать первое или второе, а если я немедленно не заговорю, он сделает выбор сам.
— Конечно, я перед вами бессилен, — отвечаю ему, разумеется, по-немецки, — в этом роскошном здании вы можете уморить меня голодом, расстрелять, но вы не имеете права так обращаться со мной.
Ему не нужен переводчик, чтобы понять меня, он прекрасно говорит по-немецки.
— Ничего, мы еще поговорим, — отвечает он мне.
А заканчивает разговор уже по-польски:
— Скоро ты сломаешься и будешь ползать у меня в ногах.
Ладно, в конце концов, меня отпустили, и на том спасибо. Короче говоря, я, видимо, прошел через самое с1грашное испытание в лагере.
В тот же день нас переводят в другое крыло здания на 14-дневный карантин. В огромной камере 17 человек. У каждого своя деревянная койка, вернее, двухэтажные нары, как в казармах. Заключенные здесь не очень разговорчивы — каждый видит в соседе доносчика. Все предпочитают молчать и не обнаруживать знаний немецкого из опасений вызвать подозрения. Так что приходится общаться шепотом. Zellownie, как и везде, злоупотребляют своей властью как только можно. Тем, кто настроен против них, нет ни минуты покоя — они обо всем докладывают начальнику, а это уже наихудший сценарий.
Дневной нормы работы нет, кроме обычной уборки и возможных наказаний, но каждый может добровольно отправиться на работу за пределами территории тюрьмы. По сути, заключенные — единственные, кто работает в тюремном саду и на фермах. Есть еще работа в мастерской плотника и в мастерской автомеханика. Есть места и в мастерской плетеных изделий, но я не проявляю интереса. На работу за территорией большой спрос, потому что там время летит быстрее, да и хоть какое-то разнообразие. Кроме того, с тех, кто работает, снимают ненавистные обязанности внутри тюрьмы. Однако, чтобы хорошо работать, нужно хорошо питаться, а это могут позволить себе лишь те, кто получает передачи.
За несколько недель я успел поработать в саду и в поле, даже загорел, но я быстро растратил силы. Чтобы отвертеться от работы, я отправился в лазарет, сославшись на снова воспалившуюся рану на ноге. К тому времени я уже успел побывать и в карцере.
Дело было так.
Моя камера находится на третьем этаже, и через высокую решетку видна часть маленького внутреннего двора, где заключенные совершают ежедневную пятнадцатиминутную прогулку. Согласно правилам, они двигаются кругом на расстоянии 5 шагов друг от друга, обходя газон. Стоять у окна строго воспрещалось, как и смотреть вниз. В кругу заключенных я узнаю молодого человека, с которым мы вместе были в П[отулице] и частенько беседовали. И вот, к моему ужасу, он тоже, оказывается, здесь. Как-то он на расстоянии почувствовал мое желание обменяться хотя бы кивками головы, и вот, задрав голову, смотрит вверх, причем прямо на меня. Естественно, замечает меня, на его лице проступает удивление. Пару секунду спустя он поступает глупее некуда — машет мне рукой. Я слышу отрывистые слова команд, проходит совсем немного времени, и дверь моей камеры от-