Смертник

С собакой никто не церемонился. Ее ударили чем-то тяжелым. Она и не пыталась защититься, только часто дышала, вывалив из страшной пасти длинный язык. Мальчишка взмахнул палкой и попал по слепой морде. Острый конец его кола задел пленку, закрывающую глаз. Она сморщилась тонкой бумагой, обнажив открытую рану. Кровь накопилась в глазной впадине и слезой покатилась вниз, ослепительно красная при свете солнца.

Исступленные мертвые лица надвигались, щерили рты в радостных ухмылках. Пустые взгляды прожигали девушку насквозь. Еще хуже были руки с короткими или длинными пальцами, с ногтями, покрытыми сетью трещин. Они впивались в спину, в шею, цеплялись за швы куртки, пытались добраться до горла.

Подул ветер, напоминающий единый выдох, вырвавшийся из десятков глоток. Холодный, пронизывающий. Он трепал ворот расстегнутой, порванной в нескольких местах куртки, выдувал ледяным воздухом из души все то, что там еще оставалось.

В голове, опережая друг друга, вихрем проносились обрывки чужих мыслей.

Не обращая внимания на боль, отбиваясь от людей, девушка шла вперед, целиком занятая тем, чтобы не упасть, не быть затоптанной, погребенной под грудой немой, безжалостной толпы.

Осознание себя как целостной личности разбилось на тысячи осколков, в каждом из которых пряталось свое «я».

Осталось движение вперед, в ту сторону, куда указывала собачья морда, не потерявшаяся в круговороте теней. Пропал смысл, в природе не существовало никакого «зачем». Ей не стоило туда идти – это было ясно как дважды два, но она шла, упрямо переставляя непослушные ноги.

Ника видела себя со стороны. Дрожащее существо, то ли женщина, то ли мужчина, брело через площадь, заваленную мусором, нелепо размахивало руками, из последних сил пыталось отбиться от пустоты, в запале калечило самое себя.

В стороне, где-то слева, обозначилось то самое мокрое шоссе, по которому ей так и не дали уйти год назад. Полное неоправданных надежд, расцвеченное фонарями, оно замерло в ожидании, внимая звуку ее шагов. Пусть в конце, в непроглядной дали разделительная полоса терялась в темноте, но там было уютно, знакомо и тепло. Там ее ждали.

Собака вдруг ожила. Ее долгий и мучительный вой звал девушку назад.

Ника видела перед собой мать, радостную и улыбающуюся. Только улыбка ей не шла. Ее нарисовала на материнском лице смерть, широко и размашисто, от уха до уха. Это лицо пугало. Оно разрасталось, растекалось в разные стороны, как щупальца у живодера. На свободном месте возникло потное красное лицо Горыныча. Оно нависло сверху, мокрый рот брызгал слюной, заставляя Нику давиться от отвращения. Она чувствовала тяжесть его тела. Непереносимая боль снова вбивалась в нее холодным битым стеклом, кромсала, разрывала внутренности, горячей кровью обжигала ноги, сведенные в судороге.

Тогда Ника пошла к столбу так, как двинулась бы к своим обидчикам. Да, к тем самым, которые изнасиловали ее и бросили в лесу. Вместо столба посреди площади застыли они. Грязные руки, слюнявые рты, тела, скользкие от пота. Все сосредоточилось в одной точке.

Если она пока не может добраться до тех, других, то ей сполна ответит хозяин, один за всех.

К рукам, влажным от крови, липла грязь. Пальцы скользили. Не дожидаясь, пока столб окажется в непосредственной близости, Ника нажала на спусковой крючок и выпустила все одиннадцать патронов.

Пули насквозь пробили осязаемую пустоту, летели дальше, впивались в дерево. Вместо щепок из почерневшего столба в разные стороны полетели брызги. Черные сгустки кружились в воздухе, оседали на землю, оставляли дымящиеся следы в выжженной траве.

Ника видела, как постепенно проявлялась темная хламида, порыв ветра срывал с головы капюшон. Из пустоты возникло лицо с огромными надбровными дугами на лысой голове, зависшей в воздухе.

Последние пули намертво вбили глаза внутрь черепа.

Красавчик

Автоматная очередь потревожила тишину.

Глухарь поднял голову и прислушался.

– Вот, – сказал он, продолжая нескончаемый монолог. – Кто-то на хозяина налетел. И прут в Зону, и прут. Словно она резиновая. Нет, я готов принять идейных, например Параноика, которых убогих выводит, но не тех, кто идет сюда за драйвом, как будто его в обычной жизни недостаточно. Не поверишь, я где-то понимаю «патриотовцев». Вся их агрессия от страха. Оно и понятно. Хочется и на елочку влезть, и жопу не ободрать. Иными словами, и в Зоне хозяевами быть, и под выброс не попасть. От ужаса они и бесятся. Чем его больше, тем круче жестокость. Понимают: случись что, никто их не пожалеет. Хоть «патриотовец» ты, хоть кто. Слыхал, Сэмэн голову Зайца на полку поставил и предсказания слушает? Правда, мне говорили, будто Заяц все чаще ошибаться стал – то ли способности растерял, то ли из вредности, жить ему надоело.

Красавчик снова прислушался, отвлеченный шумом.

Выла собака.

Красавчик открыл усталые глаза и проследил луч света, скользнувший вдоль порога. Будь его воля, он скорее согласился бы слушать собачий вой, чем бесконечный треп мучителя. Ему не предоставили возможности выбирать. Глухарь прав. Последняя мысль, которую Красавчик унесет с собой в могилу, будет такой: «Чтоб ты сдох, мутант говенный».

Сейчас, стоя одной ногой в могиле, когда последняя надежда растаяла как прошлогодний снег, Красавчик ни о чем не жалел. Рулетка крутанулась, выпало черное, да еще и тринадцать, в то время как он все поставил на зеро. Все эти годы сталкер не подпускал никого близко к себе, и мышеловка не заставила его пересмотреть свои принципы. Когда имеешь дело с Зоной, любой – друг, подруга – оказывается третьим лишним. Одиночкам везет. Все долгие шесть лет каждая ходка только подтверждала эту простую мысль. Не Зона решила от него избавиться, он сам ошибся, поставив не на то. Красавчик с самого начала сделал ставку на шантаж, исключил другие понятия, на которых зиждется мир. Надо было поставить на деньги. Литовец, например, ради них способен на многое. Однако, когда выбор надлежит сделать в одну секунду, он не всегда оказывается правильным.

Вот в чем его ошибка, а не в том, что с десяток закадычных друзей не рвут на себе рубашки, намереваясь пойти за ним в огонь и в воду. Хрен с ними, с друзьями. Чересчур теплые отношения обременительны. Это приятелю можно отказать, разведя руки в стороны. Если же ты не согласишься помочь другу, то как минимум его потеряешь, как максимум – наживешь смертельного врага. Так чем эта удавка отличается от той, которую Зона накинула на его шею?

Лишь одна мысль вызывала досаду. Пристрели Красавчик тогда Глухаря у кладбища, и выбор был бы исключен.

В тот раз ходка далась ему потом и кровью. Легкими они никогда не бывают. Красавчик пережидал выброс в НИИ «Совагропром», утром выбрался на поверхность и не узнал Зоны. Все вокруг кишмя кишело слепыми тварями. Ему пришлось выбираться, полагаясь на удачу. Он пошел через болото, надеясь, что время все расставит по местам и стаи слепых собак расползутся по Зоне.

Стоило ему ступить на твердую землю, как он убедился в обратном.

Свора из пятнадцати особей, а то и больше, поджидала его у края леса. Туда Красавчик и решил прорываться, рассчитывая укрыться среди деревьев и густого подлеска. Он убил и ранил пятерых тварей, но потратил больше патронов, чем хотелось. Снять верткую собаку одиночным выстрелом с расстояния – задача практически невыполнимая. Дожидаться, пока они подойдут ближе, чревато опасностью оказаться в кольце разъяренных псов. Сталкер вынужден был лупить очередями.

Не жалея патронов, Красавчик с трудом добрался до леса. Там он вздохнул с облегчением: собаки отстали. Однако это была лишь передышка. Лесные заросли вели не к кордону. Тщательно взвесив все «за» и «против», Красавчик решил сделать крюк и выйти к сельскому кладбищу. Собаки были порождены Зоной, но сохранили верность старым традициям. Мертвяков они не любили.

Так он и сделал.

Когда Красавчик услышал выстрелы, менять решение было уже поздно. Да и не имел он выбора.

Удушливо пахло сырой землей. Бесцветное небо сочилось мелким дождем. Дул ветер, подталкивая в спину. Сразу за канавой, в которую постепенно спускался лес, начиналось кладбище. На холмах вздувшейся земли застыли покосившиеся кресты, оградки, плиты. Сталкеру казалось, что мертвецы, покоившиеся в глубине, не истлели со временем, а, наоборот, раздулись, стремясь избавиться от всего того, что давило сверху.