Смертный приговор

Севиль работала доцентом в консерватории, у Омара как у профессора был в консерватории свой класс, а маленький Абдул учился во втором классе, но к сегодняшнему дню за его плечами было уже четыре концерта в Азербайджанской государственной филармонии имени Муслима Магомаева: вместе с симфоническим оркестром играл концерт Моцарта ре-минор и Гайдна ре-мажор. Ребенок восьми лет...

Севиль дала сыну имя своего отца. Сколько Абдул Гафарзаде ни сопротивлялся, ничего не вышло. "Устаревшее имя, давно вышло из моды. Давай дадим ребенку хорошее современное имя", - говорил он. Но Севиль было не сдвинуть. "Я хочу, чтобы он был как папа, - говорила она по-русски.
– Я хочу, чтобы он был похож на папу..." И бедный, несчастный Ордухан тоже сказал по-русски: "Пусть делает как хочет. В конце концов, она мать..." И ребенка назвали Абдулом... Ладно бы еще просто Абдул, это полбеды, но полное имя было Абдулали, в пас порте Абдулали Гафарзаде, и Севиль, заупрямившись, так же назвала ребенка.

Странный это был ребенок. Дело не в большом музыкальном таланте (талант в самом деле был велик от рожденья, такой не создашь с помощью друзей-приятелей Абдула Гафарзаде), наполнявшем Абдула Гафарзаде гордостью, трогавшем его, заставлявшем без видимых причин улыбаться... Абдул Гафарзаде всегда создавал что-то из ничего и теперь в ответ на свои усилия видел не пустоту, как всегда, а нечто материальное, весомое (да, он создавал внуку условия, да, он расходовал средства- но у внука был талант!). Когда внук бросался к деду, крепко-крепко обнимал его, Абдул Гафарзаде всем существом ощущал, как уходит из него усталость, будто ребенок сверх всякой меры впитывает в свое нежное беспомощное тельце усталость Абдула Гафарзаде, его сердечную боль, все беды и заботы. Честно говоря, Абдул Гафарзаде ужасался, ему было страшно, что ребенок может заболеть. Это был удивительный ребенок... Абдул Гафарзаде старался поменьше брать внука на руки, пореже ходить в дом дочери, но сил на это не хватало, он тосковал, грыз себя, ел поедом. Все от нервов, конечно, после Ордухана нервы у Абдула Гафарзаде совсем разгулялись (честно говоря, не одна бедняга Гаратель вышла из строя...), другие, может быть, этого не видели, не замечали, говорили: "вот железный человек", но сам-то он знал... Да успокоит Аллах Ордухана, его смерть была великим горем, убившим сердце, она была как сама безысходность...

Массируя ноги жены, Абдул Гафарзаде спросил:

– Не сильно я? Не больно?

Гаратель печально улыбнулась:

– Нет...

Абдул Гафарзаде не мог выносить этот взгляд, сердце его будто попадало в невесомость, воспоминания, захватив, уносили вдаль, в те времена, когда он был малым ребенком и покойная мать так на него смотрела; столько задушевности, родственности Абдул Гафарзаде видел в этом мире в детские годы в глазах своей матери.

Гаратель сказала:

– Ты работой своей не пренебрегай, иди. Обо мне не беспокойся...

Абдул Гафарзаде как всегда серьезно сказал:

– Довольно!
– И стал массировать кончики пальцев ног Гаратель.
– Может быть, носки снять, чтобы от моих рук тепло шло к тебе?

Гаратель так же устало, печально улыбнулась:

– Нет, не нужно... Мне уже хорошо... Ей-богу, хорошо. И Севиль ты зря вызвал. Ребенок бросит дела и примчится сюда...

– Ничего - Конечно, Абдул Гафарзаде мог повезти Гаратель в Москву, показать лучшим врачам страны, но для этого ее пришлось бы связать, потому что добровольно она лечиться не соглашалась, даже врача Бронштейна к себе не подпускала. Гаратель не боялась врачей, нет, но после Ордухана у Гаратель не осталось никакой охоты жить, никакого интереса. Для внезапно, на глазах постаревшей, обессилевшей женщины жизнь больше не имела смысла.

Недавно Абдул Гафарзаде сам ходил к врачу (у этого болвана Муршуда Гюльджахани есть земляк, профессор Мурсалбейли) и после этого дал себе слово, что больше не пойдет никогда. Как к врачу в руки попал - все...

Порой у него начинало колотиться сердце, он кашлял - и дней десять назад пошел к доктору Бронштейну, работавшему в поликлинике около их дома и долгие годы лечившему семейство Гафарзаде. Бронштейн был еврей, учился в Вильнюсе, перенес множество невзгод, после войны обосновался в Баку. Хотя было ему за семьдесят, он красил в абсолютно черный цвет волосы и усы, и Абдула Гафарзаде при виде доктора Броншейна всегда брал смех: волосы отрастали и у корней на голове и усах были абсолютно белыми, и эта белизна очень портила, по правде говоря, черный-пречерный, как агат, цвет молодости.

Доктор Бронштейн внимательно осмотрел Абдула Гафарзаде, взяв под руку, насильно отвел в рентгенкабинет, посмотрел его вместе с рентгенологом, а потом посоветовал Абдулу Гафарзаде показаться хорошему специалисту. Абдул Гафарзаде умел читать по глазам, на этот раз он прочитал в глазах доктора Бронштейна тревогу, даже испуг, и в душе у него возникло неприятное беспокойство, он подумал: "Вот влип..." Уходя, Абдул Гафарзаде сунул в карман доктора Бронштейна пятидесятирублевку, но доктор Бронштейн вернул деньги и так категорически запротестовал, что еще увеличил беспокойство Абдула Гафарзаде.

На следующее утро он вместе с Муршудом Гюльджахани пошел на прием к профессору Мурсалбейли. Профессор Мурсалбейли был родом из одного села с Муршудом Гюльджахани; они вместе кончали школу, и в свое время профессор приходил сватать Севиль как один из уважаемых в Баку людей. Абдул Гафарзаде пошел к профессору вместе с Муршудом Гюльджахани не потому, что сват был земляком, близким человеком Мурсалбейли, нет, у Абдула Гафарзаде не было надобности в посреднике, но беспокойство довело Абдула Гафарзаде до того, что он не осмелился один пойти к профессору, в одиночку выслушать возможный диагноз... Мурсалбейли приветливо встретил Абдула Гафарзаде, чуть не час осматривал его японскими аппаратами и приветливо проводил. Абдул Гафарзаде спросил:

– Ну что там, профессор?

Профессор Мурсалбейли провел волосатой короткопалой с толстыми ногтями рукой по полному, чисто выбритому лицу и самодовольно сказал:

– Что может быть у такого мужчины, как ты?
– и громко засмеялся.

Тревога отпустила Абдула Гафарзаде, он наконец-то задышал спокойно.

– Не нужны ли лекарства? Может, мне что-нибудь принимать?

– Никаких лекарств!

– А что можно есть, пить?

– Ешь - что душа просит и пей - чего душе охота.

Муршуд Гюльджахани с плохо скрываемой завистью взглянул на Абдула Гафарзаде, и Абдул Гафарзаде тотчас заметил зависть, скрытую в глазах свата, и впервые с тех пор, как посетил вчера доктора Бронштейна, улыбнулся; у Муршуда Гюльджахани уже тридцать лет была язва желудка, тридцать лет этот бедняга тосковал по нормальной еде и питью.

Профессор Мурсалбейли был в белоснежном накрахмаленном халате, в отвороте халата виднелась волосатая грудь. Абдул Гафарзаде положил в нагрудный карман этого белоснежного накрахмаленного халата три новеньких сотенки.

– Ой... А это зачем...
– профессор Мурсалбейли сказал эти слова так, что вопроса в них на самом деле не было, была благодарность.

Абдул Гафарзаде улыбнулся:

– Тебе пойдет впрок, профессор.
– И, неожиданно представив себе волосы и усы доктора Бронштейна, выкрашенные в абсолютно черный, как агат, цвет, белые у корней, опять улыбнулся: "Бедный доктор Бронштейн".

Вечером Абдул Гафарзаде послал профессору Мурсалбейли домой большого осетра, и когда тайно пойманный в Каспии и доставленный спекулянтами большой осетр отправился в дом профессора Мурсалбейли, он будто раз и навсегда унес с собой и тревогу из души Абдула Гафарзаде...

Гаратель посмотрела на мужа, боком сидевшего в изножье дивана и массировавшего ей ноги:

– Абдул...

– Что?

– Я сейчас хочу отдать свою шкатулку Севиль... Ну зачем она мне? Я одной ногой здесь, одной - там, рядом с моим ребенком. Немно го осталось, пока я переселюсь к моему детке, отправлюсь к нему в сырую землю... Совсем мало осталось, э, Абдул...

– Не говори ерунды...
– Абдул Гафарзаде сказал это и поспешно отвернулся, потому что Абдул Гафарзаде был, конечно, из тех, кто живет разумом, но ведь сердце есть сердце, и в тот момент глаза Абдула Гафар заде внезапно наполнились слезами.