Смертоцвет
Шрифт:
Впрочем, теперь это все неважно. Теперь нужно найти Ариадну. Найти Ариадну в лабиринте — такая вот ирония. И в этом лабиринте тоже скрывается чудовище — ну, или может скрываться. И непременно нужно найти Ариадну раньше него…
Он уже сорвал часть зловещего плана, когда освободил людей в Грабине. По косвенным признакам было ясно, что операцию враги действительно отменили, и теперь пребывают в некоторой растерянности. Однако долго это состояние не продлится, они нанесут новый удар, точнее, захотят нанести.
Но Герман их опередит. Теперь, когда он знает самое главное, это будет нетрудно, достаточно
Он огляделся по сторонам в том месте, где коридор снова раздваивался. Это начинало походить на какой-то тяжелый сон: блуждаешь в потемках и не можешь отыскать то, что важнее всего.
Но он найдет ее, обязательно найдет! И увезет из этого чертова дома, и все у них будет хорошо, а враги все будут выведены на чистую воду! Теперь уж недолго осталось, и теперь это змеиное гнездо не спрячется ни за революционеров, ни за несчастного Ферапонтова, бог ему судья!
Только бы не наделать тут шуму, ничего в темноте не поронять, и найти Ариадну, найти ее во что бы то ни стало…
А потом Герман ее нашел.
Она лежала на полу посреди широкого зала и так же смотрела в темный потолок широко раскрытыми глазами, как недавно в постели, вот только теперь ее бледное лицо было искажено смертной мукой, а из груди прямо сквозь ночную рубашку медленно поднимался вверх дрожаший росток с двумя треугольными листьями.
— Все сюда! — заорал Герман на весь дом, бросившись к ней. — Лед! Есть в доме лед?! Принесите хоть снега с улицы!
Господи, почему здесь нет доктора с его рецептом? Почему он не расспросил его о рецепте в подробностях? Да ведь он был уверен, что флороманта больше нет…
Лицо Ариадны было совершенно безжизненным. Видимо, она лежала здесь уже достаточно долго, и, возможно, даже лед прикладывать уже слишком поздно, но можно же попытаться, хотя бы попытаться!
Герман с силой рванул проклятый росток, но тот засел крепко, стебель выдержал, хотя рывок был настолько сильным, что тело приподнялось над полом. Ариадна издала вздох — или ему только послышалось — и тело обвисло в его руках безжизненной куклой.
«Ничто не поможет» — пронеслось у него в голове, и от этой мысли руки похолодели и выпустили росток. Зубы сами собой сжались, и Герман сделал над собой огромное усилие, словно не испустить громкий тоскливый рев.
В следующую секунду за спиной Германа раздался отчаянный крик. Он обернулся и увидел бледную горничную в белом переднике. Затем раздался стук сапог, и не прошло десяти секунд, как коридор стал наполняться людьми, а одним из первых появился, заспанно зевнув, майор Трезорцев.
— Нда… — произнес он, ошарашенно глядя на открывшуюся его взору сцену. — Похоже, поручик, вот это недоразумение нескоро разрешится. Вы арестованы.
— Христофор Викентьич… — только и смог выговорить Герман. Его вдруг покинули силы, и он почувствовал себя так, словно разом постарел на сто лет и стал неспособен бороться.
— Стойте на месте, поручик, — проговорил Трезорцев, достав из кобуры револьвер и направив на Германа. — Мне очень тяжело, что это именно вы, и я не представляю,
что вообще происходит, но только стойте на месте и не усугубляйте, пожалуйста.Герман стоял на месте и не усугублял.
Глава двадцать вторая
Описывается разница между человеком и собакой
Камера была точно такой же, как и та, в которую Германа привезли в прошлый раз, когда его допрашивал фон Корен, хотя на сей раз он был не в Петербурге, а в Москве. Старое-доброе здание на Кузнецком, где он когда-то начинал свою службу, хотя и та его часть, в которой Герману бывать не доводилось, и он предпочел бы не бывать здесь никогда.
Каменный мешок без окон, лишь с парой вентиляционных отдушин. Стол и привинченный к полу табурет, а напротив — более комфортный стул для следователя, тоже, впрочем, без изысков. Наручники, прикованные к поперечной цепи, и кандалы на ногах. Керосиновая лампа, поставленная так, чтобы он не мог дотянуться. Вот и вся обстановка.
Главный вопрос, который занимал сейчас Германа — это кто будет его допрашивать. Идеально, чтобы это был новый директор Московского управления Корпуса Радлоф или кто-то из его подчиненных-жандармов. В таком случае Герман просто потребует немедленно телеграфировать Оболенскому.
Какие бы у них там ни были сложные отношения, но Радлоф — подчиненный Оболенского, и не может вот так просто игнорировать такую просьбу, побоится.
Хуже, если сейчас войдет кто-то из Третьего отделения, например, вот тот усатый полковник. Для этого, конечно, апелляция к Оболенскому — не аргумент. Напротив, только лишний повод для вопросов: «А какие отношения связывают простого поручика с шефом Корпуса жандармов? А связано ли это с неслужебными отношениями между означенным поручиком и подполковником Ермоловой?».
Нет, на этот крючок лучше уж всей губой не надеваться. Лучше уж тогда настаивать на том, что допрос его, офицера Корпуса, без представителя Корпуса незаконен, пусть тогда зовет Радлофа или кого-то еще, а там уж посмотрим.
Может, наверное, явиться некто совсем неожиданный: например, следователь из сыскной полиции. Но это маловероятно, да и такого можно просто запугать, рассказав, что он влез в игры двух спецслужб, не зная даже, в чем они заключаются. Рядовые сыскари в такие дела лезть не любят, и правильно делают. Герман бы тоже не лез, будь его воля.
Но когда наконец скрипнула дверь, то Герман, все же, удивился тому, кто именно из нее появился, хотя, казалось бы, можно было и догадаться.
Граф Уваров был одет по форме — в зеленом с золотыми эполетами мундире Министерства просвещения, на груди сияло две золотые звезды и несколько прочих орденов. Герман смотрел на него, словно на привидение, и ничего не говорил. Он почувствовал, что сейчас-то и начинается настоящий бой.
— Мне очень тяжело, что приходится говорить с вами при таких обстоятельствах, Герман Сергеевич, — произнес он, усаживаясь на стул напротив Германа. — Но, боюсь, у меня нет выбора, да и у вас — тоже.