Смертоносная чаша [Все дурное ночи]

Глазки швейцара испуганно заморгали.

– В суде? О чем вы? Я же ни в чем не виноват! Поймите – ни в чем! Я здесь был последним человеком! Мне ничего не доверяли! В мои функции входило лишь встречать у входа и провожать до выхода наших уважаемых посетителей. И с этой работой я справлялся достаточно хорошо.

– Я вам верю. Но разве вы не знали, кто был за кулисами в ночь убийства Стаса Борщевского? Или вы по-прежнему собираетесь замалчивать этот факт? Знаете, если вам и незачем больше наслаждаться жизнью и вы мечтаете оставшиеся годы провести за решеткой, довольствуясь корочкой хлеба, то мы с Василисой этого не хотим! И я сделаю все, чтобы вытрясти из вас если не душу, то факты! Ну же! Рассказывайте по порядку! Слышите – все рассказывайте, без малейшей утайки!

Варфоломеев поежился, словно от холода у него зуб на зуб не попадал, и первых слов он вообще не мог произнести.

Я бросил на него недовольный взгляд. Мне не было его жаль. Мне нужна была правда.

– Про призраков вы потом расскажете соседке по лестничной клетке. А мне скажите главное. Мы обладаем достоверными данными, что в «КОСА» каждый так называемый самоубийца перед смертью писал завещание, – сказал я уверенным тоном, не терпящим возражения. Но он и не собирался мне возражать. Он был так напуган, что безропотно доверял моим словам. И на сей раз я ему тоже поверил: в тюрьму он искренне не хотел.

– З-за-за-заве…

– Завещание, – помог я ему произнести нужное слово.

Но Варфоломеев в ответ отрицательно замотал головой. Так сильно, что мне показалось, она сейчас же свалится с плеч.

– Н-не-нет. Я ничего не знал. Абсолютно ничего. М-ме-меня в эти дела не посвящали.

– Хорошо, допустим, я вам верю. Что-то я сегодня слишком доверчивый. Но я вам постараюсь облегчить задачу. Не замечали ли вы одной закономерности? Ну, к примеру, что перед смертью каждый потенциальный умерший вел с кем-нибудь беседу тет-а-тет?

Этот вопрос подсказала моя интуиция. В «КОСА» действовали наверняка и крайне осторожно, но, возможно, швейцар, обладающий профессиональной наблюдательностью, мог заметить кое-что необычное. Мой расчет оказался верным. На этот раз Варфоломеев еще пуще прежнего закивал головой, но уже утвердительно.

– Да-да. Так и было. Именно так. Этого человека Толмачевский проводил в свой кабинет, и там он оставался.

– Ну, не один же!

– Никто не видел, с кем.

– Отвечайте правду!

– Хорошо. В общем, это нельзя было увидеть. Но… Один раз мне все-таки удалось. Нет, пожалуй, даже два раза… Он оставлял этого самоубийцу с Анной.

– Анной? Вы в этом точно уверены? Скажите, абсолютно точно?

– Абсолютно. Я как-то случайно зашел. Она закричала, почему нет Толмачевского. Видимо, он все время беседы должен был находиться поблизости и никого не впускать. Ну, да. Это вроде была она. Хотя я видел ее считанные секунды… Только, может, чуть худее. Да и глаза поярче… Правда, если честно, – сбивчиво продолжал он, – я и Анну-то мельком всегда видел. Господин Толмачевский не любил, когда она появлялась в клубе.

– Ну, допустим. А ту женщину из кабинета Толмачевского вы бы могли опознать? Скажите, могли?

– Я всегда был уверен, что это Анна. Такая яркая женщина. Черные волосы, чувственные губы… Но, получается, саму Анну я толком-то и не видел. И даже лучше разглядел ту женщину в кабинете управляющего. Но, если считать, что это одно и то же лицо…

– Перестаньте! – резко перебил я его. – Сейчас мы поедем в прокуратуру. Там это дело быстрее прояснится.

– Но зачем?.. Зачем в прокуратуру? – заикаясь, выдавил он. – Я уже старый человек. Я не хочу в тюрьму. Пожалуйста, я не хочу… Оставьте меня в покое… Я умоляю…

– Странно, призраков вы не боитесь. Спокойненько прогуливаетесь по темному зданию среди привидений. А тюрьмы вдруг испугались.

– Призраки не сажают в тюрьму, – ответил он, пятясь. – Поймите, я старый, больной человек…

Неожиданно этот старый, больной человек, начисто забыв про свою старость и все болезни, как рысь, ловко и проворно подскочил к выключателю – свет в одно мгновение погас.

Я ринулся за ним, натыкаясь на стулья, столы, вазоны и крича на ходу во весь голос:

– Варфоломеев! Вернитесь! Постойте! Не делайте этого! Вы не должны уходить! Вам же будет хуже…

Но мои крики остались без ответа. Он проработал в «КОСА» гораздо больше, чем я в ней проел и пропил. Наверняка знал каждый уголок в клубе, поэтому, пока я нащупал выключатель и пока вспыхнул свет, резанув до слез мои глаза, ни в зале, ни в коридоре уже никого не было. Я выскочил на улицу и вновь напоролся на поток яркого света. Но это горели фары милицейской машины, освещавшие лежащую в зарослях фигуру маленького человека. Варфоломеев лежал, распластав по высохшей траве тонкие руки. Его лицо казалось беспомощным, почти детским, и в застывших навеки, широко раскрытых глазах прочитывалась боль.

Я машинально закрыл лицо руками. Еще одна смерть. И вновь я оказался рядом, вновь ничем не сумев помочь…

Не скажу, что испытывал большую симпатию к швейцару, но я не хотел мириться с тем, что человек может умереть просто так. Это для меня оставалось невыносимой болью, почти пыткой. Я знал, что вот так просто, в любую минуту могу умереть и я. Наверное, я и не очень полезный для общества человек, и вообще не очень нужный. Но в любом случае я человек, которого родила Земля, а смерть может принести только небо. Иная смерть – это неправда. Это несправедливость. Это преступление. Я знал, что за сегодняшний долгий-предолгий день я совершил массу непростительных ошибок. И последняя из них оказалась самой чудовищной, но совершил я ее потому, что живого человека хотел защитить от незаслуженного наказания. Я не мог знать, что передо мной – уже помеченный смертью человек. И если бы я это понял, возможно, вел себя иначе. Но как бы я себя вел? Как?

Мы часто говорим людям то, что не обязательно говорить, и это приводит к печальному результату. Мы не думаем о последствиях и не можем думать, потому что мы живые, и наши чувства живые, и наш разум – живой. Я не могу нести ответственность за смерть еще одного человека. Но я несу ответственность за себя, за свои слова. И поэтому я виновен.

…Труп уже увезла «скорая помощь». Хотя в скорой помощи Варфоломеев уже не нуждался. А мы с Вано неслись в милицейской машине, и он пытался поймать мой взгляд, а я пытался послать своего товарища к черту. Я устал.

– Не вини себя, Ник. – Вано был великодушен. – Не вини. Это я, скорее, виноват. Ты ведь даже не сыщик. А если у сыщиков просчеты не редкость…

– А мне плевать на сыщиков, – зло ответил я. – Глубоко, Вано, плевать. В любом случае, я – человек. Просто человек. Если хочешь, городской обыватель. И не должен был срываться до вашего уровня допросов, до вашего уровня мышления, когда человек – ничто. Только для выуживания фактов. Только для заполнения еще одного документика – преступник найден! Преступность резко падает! Пойте нам дифирамбы! Мне это абсолютно не нужно, Вано. Я просто не люблю зло. Пусть это звучит наивно, но я люблю добро, Вано.