Смешные люди

– Эту фразу я действительно слышал тогда, – подтвердил Достоевский. – Злоба этого голодного человека нашла себе утешение в ударе кулаком по голове того прохожего, который не услышал его просьбы о помощи. Судьбе было угодно, чтобы этим прохожим оказался я, и не ропщу на это.

– А вот мы закатим его на месяц в кутузку, – громко сказал судья. – Он будет знать наперёд, как вымещать свою злобу на прохожих.

– Это дело вашей совести, – заметил Достоевский судье. – Но прошу вас принять от меня три рубля и выдать их этому человеку, когда он после отбытия наказания выйдет из тюрьмы.

И, подав судье трехрублёвую кредитку, Достоевский поклонился ему и вышел из камеры.

Впрочем, история на этом не закончилась.

«Мировой судья, г-н Трофимов, – сообщал «Голос», – разобрав дело, постановил: крестьянина Андреева за произведение шума на улице подвергнуть денежному штрафу в 16 рублей, с заменою арестом при полиции на 4 дня».

Федор Михайлович «подождал своего обидчика у подъезда и дал ему шестнадцать рублей…»

«Христианство, – подумал я, – пожалуй, именно христианство и было единственным убежищем Достоевского ото всех зол».

Через пару дней Игорь Алексеевич завёл разговор о статье в «Голосе», и я рассказал ему об одном очевидце.

В то время когда Достоевского приводили в чувство после нападения здоровенного детины, мимо на извозчике проезжал поэт-юморист Минаев. Он увидел в толпе Федора Михайловича, быстро соскочил с дрожек и подошёл к нему. Минаев, никогда и ни при каких, даже грустных обстоятельствах не умевший «удержаться от экспромта», и на этот раз остался верен себе. Обращаясь к городовому, он продекламировал:

Да, на это приключеньеОбрати-ка, брат, вниманье…За такое преступленьеДай ему и наказанье.

Гулевич усмехнулся, улыбка спряталась в его бороде.

– Знаете, Игорь Алексеич, ведь Достоевский как пришёл в себя, так и написал на листе из блокнота своё имя и адрес, а ещё: «От обвинения неизвестного мне человека отказываюсь»… Написал, в общем, и передал городовому.

– В этом весь Достоевский… У самого лицо в крови, а от обвинения отказался. Простил…

– Сразу простил… Это и мировой судья потом понял.

– Вот, Алексей Николаич, история… Вникните!

– Да, спасибо за подарок… порадовали! Я эту газету «Голос» сохраню.

– Хорошо, хорошо… А скажите, как самочувствие-то ваше?

– Как? Да нормально… голова почти не трещит…

– Сочинять пробуете?

– После такой истории… хотелось бы.

Глава девятая

«Ой, бабушка, сколько у тебя работы!» – сочувственно говорил мой четырёхлетний сын, когда бывал в Николаевске.

В выходные Артемий с Мариной опять поехали к бабушке Люде – подоспела клубника.

Я же остался дома. Разобрал архив, отыскал выписки из статей Пруста и Андре Жида о русском романисте.

Прустовское видение сюжета у Достоевского было не лишено оригинальности. Да и сам Пруст не рисовал события, нанизанные на нить причин и следствий, а показывал сразу следствие, удивляющее своей мнимой необусловленностью. Жид, напротив, привлекал мастерством критика: «Мы не видим у Достоевского никакого упрощения, никакого очищения линии. Ему нравится сложность…»

«Да, нравится, и он бережёт её…»

Я не только перечитал французских модернистов, но и поколдовал над планом книги о Достоевском. Решил доработать главу о «Ревельском снятке». И вот почему.

В главном городе Эстляндской губернии, Ревеле, Федор Михайлович не просто по нескольку месяцев гостил у брата, но и немало трудился. Здесь написал своего «Господина Прохарчина». Но мне хотелось потянуть за ревельскую ниточку посильнее. Ведь в годы учёбы Достоевского в инженерном училище издавалась литографическая газета «Ревельский сняток», и будущий романист был её редактором.

Есть странное обстоятельство.

Газета выходила в Санкт-Петербурге, но в её названии указывался эстляндский город Ревель. Почему именно к Ревелю отсылает название газеты? Не потому ли, что в Ревельской инженерной команде служил брат Достоевского? Известно, что эта команда занимала определённое место в цепи инженерных учреждений военной системы на северо-западе Российской империи.

Однако же не менее озадачивало в названии газеты и слово «сняток».

Обратился к словарю Даля и выяснил, что сняток – «рыбка-вандыш… ловимая в Белозере». Впрочем, у Даля обнаружилось и другое понятие: «снятки», то есть густые сливки, «кои не сливаются, а снимаются, устою ложкою». Последнее было куда более приемлемо для названия газеты. Видимо, училищная газета действительно иронично рассказывала о жизни высшего общества Ревеля, его «сливках»?

Вспомнилось, как и я сам редактировал «Острова», писал для них новости в стиле рэп, ставил мюзикл – этакий рождественский подарок читателям молодёжной газеты. Наконец, участвовал в научной экспедиции. Мне посчастливилось тогда поработать с профессором Супруном.

Остались и старые заметки. Они словно возвращали в год 2004-й:

«Чех, который хорошо говорит по-русски», – так прозвали в Чехии Василия Ивановича Супруна. Помимо чешского, учёный в совершенстве владеет ещё десятью языками. Он бывал в Европе и Северной Америке. Наша группа полюбила этого похожего на Тургенева человека.

Вместе с ним мы составили словарь, содержащий приблизительно тысячу лексических единиц местного диалекта, иначе называющегося хохлячьим говором. К примеру, в Левчуновке была найдена и записана фраза: «Двир проз двир» – «Дом около дома».

…Вдруг показалось, что в гостиную вошла Нина Роппельт, а вместе с нею – «шёпот, лёгкое дыханье, трели соловья…»

В экспедиции этой она не участвовала, но в жизни, в жизни моей след оставила. В общем, исследила душу.

Я встал, зачем-то обошёл гостиную, выглянул в коридор. И только тогда понял, что не Нина это, а лишь промельк из прошлого. Минуту или две смотрел на репродукцию картины «Арена в Арле» и не чувствовал ни оживления, ни веселья толпы, изображённой Ван Гогом. Был словно «в пустыне погружённого в дела народа».

Умерли ещё две минуты, и я вернулся наконец к своим заметкам.

«Двир проз двир – это что-то невероятное, – прокомментировал профессор Супрун. – Знаете, данная форма выражения восходит к праславянскому единству… Одним концом она упирается в чешский и словацкий языки. Но её не знают ни украинцы, ни русские, а вот восьмидесятипятилетняя жительница Левчуновки Александра Васильевна Ткачёва использует эту фразу как родную…

Тот говор, который нам удалось зафиксировать в селе, оказался в прекрасном состоянии: он живой и полон энергетики взаимопонимания. Ведь «наш язык – народ»… И вот ещё что. Мне нравится эта экспедиция. Я уверен, что дети, участвующие в ней, когда-нибудь обязательно станут учёными…»