Смилодон в России
Шрифт:
А взбудораженная Анагора все никак не унималась, вела себя просто вызывающе, требовала любви и ласки. То была сладкоголоса, как сирена, то, по ее личному разумению, обольстительна, как Цирцея, то невыносима, словно фурия, то разнузданна, как бешеная менада, из тех, что, увитые плющом, бесчинствовали на просторах Греции. [238] Устраивала сцены, стучалась в дверь, дышала в скважину, не давала спать. И Буров не выдержал.
– Слушай, брат, тебе Анагора как? Впечатляет? – спросил он за завтраком насыщающегося Мельхиора и, заметив обрадованный, полный жизни кивок, сам сразу почувствовал себя несравненно лучше. – Ну вот и отлично, владей. Не пожалеешь. Сегодня же махнемся комнатами…
238
Служительницы вакхических культов, в основе которых лежало оргиастическое действо. Опьянялись наркотиками, добытыми из плюща, причем вводили их непосредственно во влагалище. Неистовые, буйные, увешанные задушенными змеями, менады отличались невиданной жестокостью
И все, в доме Елагина наступила гармония. Ночью все мавры серы.
А вокруг уже вовсю торжествовала весна, оглушая напрочь птичьими руладами, опьяняя запахом травы, резко поднимая настроение и обещая счастье и удачливость во всем. И действительно, Страстная неделя, [239] началась хорошо: в понедельник у Калиостро забрали гомункула, во вторник Елагину привезли саженных, аж из Астрахани, осетров, в среду Разумовский был удачлив в карты и пожертвовал сто тысяч на дело процветания Великой Ложи Египетского Ритуала. А вот четверг, тот, который Чистый [240] как-то не задался. Выяснилось это утром, за завтраком, на который не явились ни Анагора, ни Мельхиор.
239
Последняя неделя Великого поста, предшествующая Пасхе и посвященная воспоминаниям о страданиях Христа.
240
Четверг на Страстной неделе считался днем очистительных процедур. К таковым, в частности, относилось обливание скотины талой водой, омовение подойников, полоскание белья и тому подобное.
– Так, – промолвил Калиостро, когда подали чай, и мрачно повернулся к скучающей Лоренце: – Боюсь, моя милочка, что на следующих гастролях мы как-нибудь обойдемся без вашей родни.
Сущую правду сказал, настоящий маг…
Мельхиор и Анагора так и не вышли к завтраку. Более того, они даже не вставали – лежали на кровати вытянувшись, неподвижно, не издавая ни звука. Не удивительно – порнодионка была выпотрошена, а на затылке мавра зияла круглая, с хорошее блюдце, дыра. Сквозь нее виднелась внутренность пустого черепа. Мозга не было…
– Стоять! Ничего не трогать! – рявкнул с ходу подтянувшийся на крик Буров, пхнул локтем судорожно блюющего лакея, дал пощечину впавшему в истерику индусу. – Молчать! Я Котовский!
Перевел дыхание, дождался тишины и, чувствуя невиданный прилив профессионализма, стал осматриваться. Смотреть особо было не на что – следов ноль, по крайней мере органолептически. [241] Только два трупа, уже остывших, один без внутренностей, другой без головного мозга. Причем края раны у Мельхиора были ровные, будто трепанировали его лазерным лучом, Анагору же вскрыли от горла до промежности, искусно, с невиданным мастерством, будто постаралось светило хирургии. Или Джек Потрошитель, вооруженный «Светлячком» – боевым импульсным генератором. В общем, было ясно, что работали мастера своего дела, с огоньком…
241
Органолептика – выявление чего-нибудь с помощью органов чувств (вкус, запах и др.).
– Да, хорошо начинаются празднички, – тихонько подошел Калиостро, убито повздыхал, прищурясь, посмотрел, звонко, на манер токующего тетерева, пощелкал языком. – Жаль, жаль, славный гомункул был. Не дожил до своего четырехтысячелетия, бедняга. И файномерис тоже была ничего, забавница, красавица… Ишь ты как ее, словно куропатку…
Затем он вытащил из кармана табакерку, под звуки менуэта открыл и, обращаясь почему-то непосредственно к Бурову, весомо внес некоторую ясность.
– Оперировали, без сомнения, «Когтем дьявола». Он изготавливается из electrum magicum, [242] смачивается эссенцией коагулированного алкагеста, после чего режет что угодно с легкостью ножа, проникающего в масло. В нашем случае это череп Мельхиора, дабы достать его головной мозг, и передняя поверхность тела Анагоры, чтобы вытащить ее сердце, матку, легкие и печень. Понятно, что содержимое ее черепа никого не интересует. Гм…
242
Сплав семи металлов, составленный согласно определенным правилам и планетарным влияниям. Вещество огромной магической силы, из которого могут быть сделаны волшебные кольца, клинки, зеркала и тому подобное. Чем-то похожим владели то ли атланты, то ли древние греки, и называли тот сплав орихалком.
– Господи Боже, святые угодники! – Бледный, словно полотно, Елагин сел, сдавленно вздохнул, горестно потупился, хотел было перекреститься, но не смог, руки плохо слушались его, дрожали. – Кишки, почки, мозги, печенка… Матка… Кому все это нужно? Зачем? Как хоронить-то без них?
– Как можно глубже. – Не глядя, Калиостро взял понюшку табака, задумчиво отправил в нос, но чихать пока не стал, яростно мотнул головой. – А что касаемо внутренних органов, то они не пропадут, применение им всегда найдется. Из мозга, в частности, можно извлечь информацию, коей обладал бывший его владелец, – при этом он резко замолчал и глянул со значением на Бурова. – А вот кому все это нужно, мы сейчас посмотрим. Лоренца, милая, хватит плакать, подойди ко мне, сядь, вот
сюда, на кровать, в ногах у тела. А теперь слушай меня очень внимательно. Ты хочешь спать, ты очень хочешь спать. Твои руки и ноги тяжелые, дыхание спокойное, веки закрываются. Спать, я повелеваю, спать! Спать!Одновременно, не выпуская табакерки из левой руки, он сделал правой несколько волшебных пассов, отчего Лоренца вздрогнула, коротко вздохнула и впала в некое подобие сна, превратившись в восковую, готовую выполнить любое повеление куклу. Душа, казалось, покинула ее, уступив место неведомым, не имеющим ничего общего с человеческими силам. А Калиостро вытащил beryllus, [243] зеленый камень, оправленный в металл, поднес его к застывшему лицу Лоренцы и властно произнес, словно из пушки выстрелил:
243
Здесь: магический кристалл.
– Смотри! Внимательно смотри. Что ты видишь, скажи мне? Повелеваю, скажи.
– Дорога… Я вижу дорогу… По ней едет карета, большая, черная, в четыре лошади… – Лоренца не шевелила губами, голос шел откуда-то изнутри ее чрева и был конкретно мужской, раскатистый бас. – Она сворачивает к дому, на крыше которого флюгер. Это большой, ржавый, оскалившийся страшный пес. Но уже давно не вертится и показывает точно на восток. На огромный, расколотый молнией надвое черный как смоль дуб. А вокруг лес, лес, лес… В нем еще много снега, ветер подхватывает его, залепляет глаза, все белым-бело, не видно ни зги… Метель, метель, белая стена, только кольца метели… Ничего не вижу, ничего…
– Так, да там поставлена магическая защита. – Калиостро нахмурился, громко засопел и убрал магический кристалл в карман. – Придется прибегнуть к Mysteria specialia. [244] Пойду схожу за амулетом Невыразимого.
Однако применить на деле сию чудесную реликвию ему не удалось. Застучали копыта, возникла суета, и сунувшийся в дверь дворецкий доложил, что прибыл егерь из Зимнего, так что их сиятельство графа Феникса неотложно требуют к их величеству императрице российской.
244
Особые таинства (лат.).
Ну наконец-то, свершилось. Их светлейшество князь Таврический, слава Богу, не набрехал.
– Ничего не трогать, никого не хоронить, ждать меня, – распорядился Калиостро и метнулся к дверям, причем настолько стремительно, что забыл вывести из транса Лоренцу – что там uxor, [245] когда l’Imperatrice [246] ждет. Снова возникла суета, опять затюкали копыта, грохот колесных ободов на время заглушил рулады птиц. Вот он стал слабеть, через мгновение смолк, и за окном по-прежнему воцарилась гармония.
245
Супруга, жена (лат.).
246
Императрица (фр.).
– Господи Иисусе, ну и денек. – Елагин, тяжело вздохнув, перекрестился, глянул на мертвые тела, на сумрачного Бурова, на недвижимую Лоренцу, а та вдруг страшно застонала, раскрыла вежды и принялась пророчествовать насчет российской будущности. Громко, с выражением, на голоса. О том, о сем, об этом. Все об одном и том же – о безрадостном. А когда она дежурным баритоном солиста какого-то краснознаменного ансамбля завела: «Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути, в коммунистической бригаде с нами Ленин впереди», – Буров не выдержал и пошел – подальше от коммунизма, в парк. Ему необходимо было подумать. О том, о сем, об этом. Тоже о безрадостном. Ведь выходило по всему, что трепанировать хотели именно его, спасибо, случай в лице дуры Анагоры помог. Хотя ладно, о мертвых или хорошо, или никак… То есть кому-то позарез нужны мозги Васи Бурова, чтобы основательно покопаться в них. И уж не по поводу ли мистического камня, устраивающего цветомузыку в лучшем виде и в зеленых тонах? [247] А раз так, значит, кто-то в курсе, что он, Вася Буров, и мавр Маргадон одно лицо, и не негритянской национальности, отнюдь. Интересно, и кто же это умный такой? Может, недопетая песня о главном – Лаурка Ватто? Тогда откуда и каким путем к ней попала информация? Кто, блин, заложил князя Задунайского? Из своих близких кому известно, что он мавр понарошке? У кого длинный не в меру язык? Подумал Буров, подумал и понял, что самый длинный-то язык у него самого – ох не надо ему было открываться перед Анагорой. Нет бы просто без всяких объяснений ласково послать на хрен. А то – никакой я не Отелло, и потому, милая, не раскатывай губу, бурной африканской страсти тебе не будет. Дальнейшее банально: ухватил Шешковский девушку за задницу, и та поведала все как на духу, – не голая задница, бедная девушка. Ну а уж потом вступило в действие правило фашиста Мюллера: что знают двое, то знает свинья. Со всеми вытекающими последствиями – трепанацией и потрошением, хотя, скорее всего, Анагору убили не по расчету, а как ненужного свидетеля, обладающего к тому же и внутренними органами. Да, очень интересно, кому все-таки Шешковский слил полученную информацию? Может, у него самого спросить? Вдумчиво, не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. Обязательно, только не сейчас, чуть попозже. Сейчас нужно думать, как жить дальше. Чтоб дожить до старости. В добром здравии и ясной памяти. Без трепанаций.
247
См. первую книгу.