Смилодон в России

Только хрен им. На следующий день вышли, как сказал Егорий, на «люльку-дорогу», в места хоть и трудно проходимые, но, в общем, совсем не опасные. Болото здесь покрывал ковер толстенных мхов, накрепко сплетенных с корнями трав, кустарников и карликовых деревьев. Он хоть и прочен, а как живой, ступаешь по нему, а он в ответ – вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А под ним-то вода, стылая, болотная, на многие десятки метров. Такие вот, блин, качели – туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Честно говоря, не очень. Только у Бурова с вестибулярным аппаратом все было в порядке, да и смотрел он не под ноги – в сторону горизонта. Его отчего-то не покидало чувство, что он уже здесь шел, там, в двадцать первом, даже представить трудно, каком далеком веке. Сгорбившиеся лиственницы эти корявые, то ли еще живые, то ли уже скрученные ветром насмерть, одуряющий запах трав, мхов, голубики, жуткое, унылое однообразие раскачивающейся пустыни. Нет, как ни крути, а было это уже в его жизни, было. Да, интересно…

Наконец, на третий день моховой ковер под ногами перестал ходить ходуном, ветерок донес слабый запах леса, и Егорий Рваный повеселел.

– Ну, боярин, кажись, тайга, теперь живы будем – не помрем.

И впрямь, скоро лиственницы-уродцы уступили место своим величественным сородичам. Однако, как говорится, не верь глазам своим – Егорий быстро отыскал с виду могучее, но полое изнутри дерево, которое держалось лишь на тонкой кромке и рухнуло от одного удара топора. Из отверстия пня он извлек большой пучок пышной желтой массы – сульты. А тут и Буров подоспел, так ударил огнивом по кремню, что сразу брызнул сноп зеленоватых искр на трут. Потянулась тонкая полоска дыма, сульта, прикрываемая от моросящего дождя, быстро принялась. Вскоре запылал большой трескучий костер, красные всполохи забегали по стволам, тучей заклубился над землей белый, дерущий горло шлейф. И дождь, словно почувствовав, что огня ему не погасить, вдруг перестал – ветер, словно по мановению волшебной палочки, разорвал тучи в клочья, разогнал их в стороны, и на фоне ослепительного неба ласково блеснуло солнце. Нет бы раньше, когда загибались в болотах… Дальше уже все было просто – отодвинули костер в сторону, на просушенном месте поставили балаган, кое-как согрелись, не ахти как поели и дружно завалились спать. Олени, уставшие в пути так, что уши у них стали мягче прелого гриба, [507] блаженно паслись поблизости, поедая свой любимый голубой мох ягель. В балагане и его ближайших окрестностях воцарились гармония и покой. Правда, ненадолго – с рассветом, подкрепившись дичиной и брусникой со сладкими кореньями, путешественники уже были на ногах, снова понесло их ветром приключений по бескрайнему океану тайги. В котором, впрочем, попадались и островки, – на следующий день утром впереди показался острог.

507

Одним из главных признаков усталости оленя являются мягкие уши, ввалившиеся бока и выпадающая шерсть.

– Нижнечардынский. – Егорий глянул, сплюнул зло, прерывисто вздохнул и резко, с ненавистью отвернулся. – Комендантишко там был сука редкая, лютая, кровавая. Слава тебе, Господи, издох. Говорят, недавно нового прислали. Видать, тоже аспида хищного. Хрен, он редьки не слаще. Ну что, давай, боярин, прощаться.

По всему чувствовалось, что в острог он ни за какие коврижки не пойдет.

– Как скажешь, Егорий, колхоз дело добровольное. – Буров настаивать не стал, отдал ему все припасы, оленей да еще облагодетельствовал серебром, аж двадцатью пятью рублями. – Зимовать-то где решил? Не медведь ведь, в берлогу не заляжешь…

Сам он решил идти ва-банк, точнее, двигать к коменданту: показать ему бумаги, закомпостировать мозги, а затем, взяв оленей, провизию и хорошего проводника, мчаться дальше на восток, к следующему острогу. Движение это жизнь, вернее, сохранение жизни. Где сейчас майор-каратель Зубов? Очень даже может быть – дышит в затылок. А с тремя патронами не повоюешь. Да и надоела она, кровища-то. Мутит…

– Спаси Христос, боярин. За хлеб, за соль, за ласку, за кумпанство. – Егорий, зело довольный, низко поклонился, не торопясь, с достоинством убрал монету подальше, на грудь. – А что касаемо зимовки, то думать тут особо нечего. К раскольникам подамся, к староверам, не впервой. Они небось пачпортов не спрашивают – пришел коли раб Божий, так живи. А под землей, боярин, места хватит. [508] Ну все, что ли, прощай.

508

Существует достаточно достоверная информация о целых подземных деревнях-поселениях староверов в Сибири. Причем, что интересно, поселения эти, по свидетельствам очевидцев, возникали необычайно быстро, в считанные дни, а ведь никакой землепроходческой техники у раскольников не было. По-видимому, обладая сакральными знаниями, они использовали секретную, построенную еще в глубокой древности систему подземных сооружений, условно называмую Белыми и Красными стрелами. Не так давно обнаруженный туннель, соединяющий Европу и Африку, и целая сеть коммуникаций, проложенных под всеми горными системами, как-то: Алтаем, Саянами, Гималаями, Уралом, Кавказом и Карпатами, косвенно подтверждают это…

На том и расстались. Егорий Рваный растаял в тайге, а Буров с Лаурой направились к острогу. Стоял он на пригорке, на берегу реки и издали казался призрачным, волшебным, преисполненным сказочного очарования. Этаким былинным пряничным городком, выросшим в одночасье среди дремучих лесов. Только Бурова не очень-то занимали все эти изыски фортификации – стены с навесами, «обламы» [509] с бойницами да островерхие башни, крытые тесом. Нет, он все больше смотрел на реку, на заводь, на крутые берега, и едкая, но вместе с тем и горькая усмешка кривила его губы – м-да, а ведь места-то ему хорошо знакомы. Вдоволь налюбовался сквозь узоры «колючки». Знал бы кто, что будет лет этак через двести на месте этого города-пряника… Да и какой, к чертям, при ближайшем рассмотрении город-пряник: стены почерневшие, замшелые, бойницы – как простреленные глаза, ров, превратившийся в зловонную, полную нечистот клоаку. Внутри, за покосившимися воротами, было не лучше: грязь, вонь, убогие домишки и тучи торжествующего комарья, злого, прилипчивого, не добрее, чем в тайге. Улиц, как таковых, не было, вдоль стены по темным закоулкам лепились лавки, кабаки, обжорки. Посередине всего этого бедлама, в самом центре острога, возвышалась церковь. Заходить в нее, молиться Богу что-то не хотелось. Один черт, не услышит…

509

Специальные помещения на верху стены, из которых велась стрельба.

Комендант же обосновался на «государевом дворе», в большом добротном доме за высоким частоколом. Рядом стояла караульная изба, чуть поодаль – приказная, еще чуток подальше – пыточная. Антураж дополняли мыльня, поварня, амбары и врытый в землю аж по самую крышу пороховой погреб. Все, что нужно для полного комендантского счастья.

– А ну, руки прочь, раб! Запорю! На каторге сгною! – веско пообещал Буров сунувшемуся было караульному, для порядка все-таки въехал ему в нос. – Давай к коменданту своему веди. Живо.

Устроился комендант неплохо, в просторной, с большими слюдяными окнами светлой горнице. Обстановочка была под стать, располагающая: мебель, крашенная выцветшей лазурью, на полу ковры и медвежья шкура, на столе богатая, мудреной работы скатерть. А на скатерти-то, мать честна, печеное, томленое, соленое – горой. И морем разливанным, океаном необъятным горячительное – ядреная, отдающая ароматом трав брусничная «гонка». Та, что горит синим пламенем и валит с ног, будь ты хоть трижды каменный. В углу, рядом с печью, стояла широкая, под пестрым одеялом скамья, на ней, раскинувшись с милой непосредственностью, почивала пышнотелая, совершенно голая нимфа Севера. Ее руки, плечи, грудь и лядвеи были сплошь в замысловатых, соблазнительных узорах. [510] Никола Угодник из красного угла взирал с благоговением на все это великолепие, огонек лампады, маячивший перед ним, трепетно дрожал и казался живым…

510

Вопреки стойкому заблуждению, северные женщины не кутались в меха, а ходили, если только позволяла погода, совершенно нагими, не утруждая себя даже набедренными повязками. Ну, а уж внутри жилища и подавно. Да и на отношения полов они смотрели весьма просто. Так, сподвижник Ломоносова ученый с мировым именем С. П. Крашенинников пишет: «У сидячих коряк, а наипаче чукоч вящая дружба состоит в том, когда, взаимно приезжая друг к другу, гости спят с женами или дочерями хозяйскими, на которое время хозяин нарочно отлучается или отъезжает к жене своего гостя. Несносная обида хозяину, когда гость с женой его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающийся приязнию хозяина».

А вот что касается самого господина коменданта, то тут великолепием и не пахло – воняло за версту перегаром, чесноком, оленьей, трудно перевариваемой печенкой. Владыка острога изволил почивать по-спартански, сидя за столом, уткнувшись мордой в скрещенные руки. Засаленный парик его был не чесан вечность, камзол до изумления грязен, тонкие, хорошей формы пальцы – с траурной широкой каймой. Чувствовалось, что служил он Бахусу куда усерднее, чем отечеству.

– А не угодно ли вам будет, сударь, пробудиться? – с силой тронул его Буров за плечо, энергично потряс и приготовился излиться в монологе, чтоде, мол, он, генерал Черемисов, присланный с секретной фискальной миссией, жестоко заблудился, проплутал по тайге, но духом не упал и готов незамедлительно приступить к ревизии. А посему…

– К ревизии. – Комендант рыгнул, поднял голову, и Буров натурально потерял дар речи: перед ним сидел в похмельном непотребстве его бывший босс маркиз де Сальмоньяк, [511] грязный, опухший, все еще в обнимку с Бахусом. Господи, что же стало с ним, блестящим конфидентом?

– Ксюша, ты? – обрадовался он Лауре, восторженно икнул и выпустил на грудь обильную слюну. – Шифровальную книгу принесла? Сейчас дадим депешу в центр…

Заметив Бурова, он помрачнел, выругался, вгляделся и в страхе замахал руками, словно бы отгоняя привидевшийся кошмар.

511

См. первую книгу.

– О Господи, князь! Вы, здесь… Ну теперь начнется…

– Что начнется, сударь? – сразу же обрел дар речи Буров и, сожалея об инкогнито, с живостью спросил: – Нельзя ли поконкретней?

Видеть опального маркиза ему было и радостно, и горько – да, жив, жив, но в то же время мертв. Жмуряк не хуже, чем от де Гарда. Эх, Россия, мать Россия… Не мать ты – мачеха…

– Как это что, такую мать? – Бывший Сальмоньяк выругался и посмотрел на Бурова с негодованием, словно учитель на провинившегося мальца. – Шум-гам начнется, стрельба и мордобой. Уж я-то вас, князь, знаю. Майор-то карательный со своими архаровцами прибыл по вашу душу, – и, заметив, как сразу же Буров схватился за ствол, он пьяно захохотал: – Ну вот, что я говорил! Да не боись, ранее обеда, чую, не проспится… Слаб в коленках, не умеет пить…

Пошатываясь, он поднялся, дорулил до секретера, лихо, с пьяной удалью вытащил гербовый лист.

– Вот, князь, ознакомьтесь, сие велено читать прилюдно трижды на день в каждом остроге. И ведь читают.

Бумага впечатляла и была составлена с тонким знанием человеческой психологии. За поимку нехристя, татя, вора и просто государева преступника Васьки Бурова, с ловкостью выдающего себя за князя и генерала, полагалась награда в размере аж ста пятидесяти серебряных рублев. Причем людям беглым, озорным и каторжанским еще давалось и отпущение всех грехов – невзирая на их тяжесть, полностью. А тех, кто Ваське оному потакал бы, укрывал бы да содействовал бы, полагалось без промедления ковать железо и также почитать государственным преступником. А подписано сие воззвание было майором Зубовым, милостью Божьей начальником караульно-розыскной экспедиции. Чувствовалось, что дело свое он знал.