Смотритель

И в снопе добравшегося, наконец, до откоса пещеры солнца коренастая фигура старого гномика вспыхнула светлым золотом соломы и пропала. Впрочем, бойкие удаляющиеся шаги по мосткам Маруся слышала еще долго. Она тоже выбралась наверх из пещеры, где, вероятно, от скопления излишних ионов серебра, которыми славилась здешняя подземная река, у людей начинали кружиться головы.

Оказавшись наверху на прогревшихся дорожках, Маруся как-то быстро решила, что ничего удивительного лесовик-садовник ей не сказал, ведь догадаться о том, что об обитателях усадьбы Гильо можно справиться по церковным записям, она вполне могла бы и сама. Только вот про влюбленную барышню… Во-первых, как это он смог узнать про минувшую ночь. А во-вторых, слово «влюбленность» по отношении к себе самой никак не приходила Марусе в голову. С Павловым было хорошо, чувствам придавала остроту связывающая их тайна, но влюбленность? И к тому же Марусины плечи все еще жгли бесплотные пальцы Артемия Николаевича…

Маруся выбралась из парка цивилизованным выходом и, проголосовав, довольно быстро добралась до дому, отблагодарив водителя всевозможными байками об окружающих местах.

Вырина дома, конечно же, не оказалось, но после того, что Маруся услышала в пещере, она почему-то окончательно перестала волноваться. Такой не пропадет, ежели он вообще пропадает, а не шарится в полное свое удовольствие по соседним деревням в поисках очередных петухов. Дело заключалось в другом: не было денег. До Николы пешком не доберешься. Ах, если бы сейчас вернулся Павлов, они съездили бы вместе…

Но Павлов не появился ни вечером, ни утром, ни через три дня. А старые карты ложились каждый раз по-новому, и каждый раз шестерка сердец оказывалась то под, то над королем плюща.

* * *

Через три дня Маруся сбегала в соседнюю деревню и там из нового, похожего на великанское эскимо автомата позвонила приятельнице, чтобы та привезла ей аванс и кроссовки из «О’Кея». Дни стояли как будто осенние, в желтеющих уже березах, напоминая о «Билайне», летали траурницы, и еще до того, как в руках у Маруси оказались деньги на поездку, она честно призналась себе, что жизнь без мальчишеского рта и чуть растерянных без очков глаз стала вдруг для нее скучной и бессмысленной.

Глава 14

Павлов добрался до города совершенно спокойно, если не считать небольшой пробки за гатчинским объездом. Простояв минут пятнадцать, он от нечего делать пошел на шум, раздававшийся впереди, и выяснил, что дело здесь совсем не в заторе, а в аварии. Вишневый «Киа» и словно в пару ему серебристый «мерс» помяты были изрядно, так, что их было даже не стащить с трассы. К счастью, все были живы и возбужденно переговаривались со зрителями.

– Да я говорю, волк! Здоровый такой волчара!

– Так тебе волк за Гатчиной да еще и через шоссе попрет! Самоубийца, что ли?

– Да, конечно, никакой это был не волк, а обыкновенная дворняга!

– А что, волков теперь много развелось, поля не сеют, леса не опыляют – вот и плодятся. Одних змей стало, как в Бразилии!

– Где это вы видели пятнистого волка?!

– Да кто его вообще видел? Он стрелой, я даже тормознуть не успел. Это просто дьявол какой-то, а не зверь – вот что я вам скажу!

Но спустя еще несколько минут приехал эвакуатор, пробка мгновенно рассосалась, и Павлов благополучно добрался до Питера, невозмутимо посверкивая на появившемся солнце единственным стеклышком в оправе.

Сирина, конечно, под дверью не оказалось, но пес неожиданно появился после полудня с более виноватым, чем обычно, видом. На заду около хвоста у него красовалась огромная запекшаяся царапина.

– Еще и драться начал! Тоже мне – аристократ! – возмутился Павлов, склоняясь, чтобы ласково потрепать рукой лобастую голову. Внутри он сам укорял себя в противоречивости своего ворчания. И тут же ощутил тот самый запах, от которого уехал полдня назад. Первым порывом Павлова было опять – позвонить какому-нибудь специалисту и выяснить, могут ли абсолютно идентично пахнуть две абсолютно разные собаки, но почему-то вместо этого он просто упал в кресло и задумался.

Все внешнее вдруг потеряло для него смысл, а внутреннее превратилось в такой хаос, что разбираться в нем было даже страшно. Павлов, как и подавляющее большинство современных людей, мало интересовался прошлым – или, еще более точно, практически не ощущал его. Жизнь Павлова текла совершенно независимо от событий минувшего. Если, конечно, не считать революции, забросившей его прабабку и прадеда из Вятской губернии в Петроград. Но даже это событие было для него всего лишь каким-то мертвым фактом.

Конечно, он жил среди памятников и дворцов, в городе-музее, но это была всего лишь данность, совсем ничего не менявшая и давно уже ни о чем особенном не говорившая. А потому, стоило ли и вообще задумываться о прошлом, если и настоящее-то порой смутно и неуловимо. Что было, то было, те события и люди давно умерли, как однажды умрет и он, и события его жизни точно так же не будут никому интересны. Честно говоря, это вполне справедливо, поскольку никому они не интересны и не нужны даже теперь. Жизнь складывается вовсе не из всей этой ежедневной суеты, а лишь из реальных достижений. Прошлое же любопытно лишь специалистам, которых Павлов, кстати говоря, привык считать людьми весьма странными или же неудачникам – по-модному говоря, «лузерам», – как спасение и оправдание их нынешней никчемности.

Однако вчерашний ночной разговор с Марусей неожиданно открыл перед ним бездну, в которой, как ни странно, чувствовался значительный привкус зависти. Кажется, поначалу они были вполне в равных условиях. Причем у него возможностей для фантазий с учетом знакомства с большинством европейских стран, было как будто бы даже больше. И вот он видит нечто прекрасное, но вполне реальное, а она… Ей открывается гораздо более глубокое, тонкое. И к тому же она еще и понимает во всем происходящем гораздо больше, чем он. Павлов давно приучил себя никому и ничему не завидовать, всегда помня, что зависть есть признание своего поражения. А поскольку он был совсем не честолюбив, выполнять это правило, скоро ставшее второй натурой, оказалось совсем несложно и даже приятно. А комфорт Павлов любил. И психологический – тем более.

Но самое же странное в нынешней ситуации заключалось в том, что Маруся, при всей его зависти к ее ощущениям и пониманию, которых он был лишен, все же несла в себе то же самое чувство комфорта. Находиться с ней было естественно, легко и приятно. Как дышать после грозы где-нибудь на лесной опушке.

И в принципе можно было бы махнуть на все тайны и загадки рукой, наезжать к ней время от времени, говорить обо всем и любить ее поджарое огненное тело, пахнущее диким зверем и крепким кофе. Но Павлов был слишком мужчиной. Слишком горожанином и слишком современным. А значит, и слишком сиюминутным для того, чтобы просто позволить себе отдаться течению жизни, не рассуждая, а лишь ощущая это течение. И потому за всей этой историей ему необходимо было обнаружить что-то или кого-то… В общем, докопаться до истины было ему просто необходимо. Хотя бы только для того, чтобы спокойно приезжать в это Беково и счастливо целовать сухие маленькие ступни в ссадинах и цыпках…

Собака – остров – музейный старик. Одной ли цепи эти звенья или совершенно разные? Но если разные – то каких цепей? «Хорошо еще, что Сирин молчит», – вдруг подумал Павлов, снова вспомнив, какие странные, на грани реальности, разговоры вели с ним и Тата, и Сев Севыч. Он не видел во всех их словах ни грана настоящей жизни. Но зато в них явно мерцал отсвет чего-то забытого, нежного, настоящего…

Тату теперь уже вряд ли еще раз увидишь. А от Сев Севыча тоже много не добьешься, как показал последний разговор. Полное отсутствие существенности, фактов, за которые можно было бы зацепиться и которые можно было бы раскрутить, окончательно лишали почвы любые рассуждения. Оставался еще Сирин. Его загадочное появление и таинственные исчезновения. И вот теперь еще одно главное – его запах, совершенно совпадающий с запахом Марусиного пса.