Снег к добру

– Он раньше не пил?

– Оказывается, он пил все время. Лет с семнадцати. Но так интеллигентно, так тихо, что это удавалось

долго скрывать. Я ведь о нем судила по его отцу. Святейшее семейство, а сын алкоголик.

– Ты его любила?

– Пошла бы я за него иначе! Что, мне не за кого было, что ли? Конечно, любила. Только вот в легенду неумирающей любви я теперь не верю. Так не бывает, особенно с пьяницей. Ведь ты пойми, человека, которого любишь, все равно уже нет. Есть пьющее человекообразное…

– Бедная ты моя! – печально сказала Ася.

– Хорошо еще, что у меня был вариант улучшенный – прекрасные родители. Как увидели, что жизни нет, они его забрали, все оставили нам с дочкой и до сих пор одевают Настю с ног до головы. И переезд взяли на себя. Ты знаешь, пришлось оформить для этого замужество с одним мальчиком? Иначе я бы не разменялась. И должна тебе сказать, что, как только я решила переехать, у меня все пошло как по маслу. Клянусь. С работой все устроилось в два счета. Редактирую в качестве литературного редактора научный вестник, вокруг спокойные люди, счастливы, что я избавляю статьи от тавтологии, исправляю синтаксис. Чего лучше! И мне теперь не надо обогащать статьи мыслями. Они есть и без моего вмешательства. Я до сих пор с ужасом вспоминаю эту необходимость – обогащать. Я не дура и не жадная, охотно поделюсь, но ты помнишь, как мы втискивали в чужие статьи высказывания мудрых, чтобы скрыть авторскую безграмотность. Бр-р-р… У тебя против этого нет идиосинкразии?

– Безграмотность я уже давно не обогащаю… Просто выбрасываю к чертовой матери… И ничего… Никто не умер… Так бы сразу надо было.

– С работой у меня окэй. Потом мне нашли мальчика, который согласился помочь. И я получила прописку. А дальше возникает еще один мальчик и устраивает мне обмен. И оба почти не берут с меня денег. Просто феноменально!

– Сплошные от тебя народу убытки,– засмеялась Ася.

– Ну? Не я эти способы придумала,– продолжала Мариша.– Существует такса – за обмен, за прописку. И я была согласна платить. Ведь за все надо платить. Разве нет? Вот ты платишь разлукой с семьей, неудобством гостиничной жизни, гастритом от сухомятки. Это разве дешевле денег?.. Ну а я – деньгами. Но я не стояла в этой толпе около бюро обмена квартир, меня не разглядывали, как кобылу на аукционе… Хочешь, я тебя познакомлю с этими мальчиками?

– Лучше не надо,– сказала Ася.– И, слушай, почему мы говорим черт те о чем?

– Все правильно,– засмеялась Мариша.– Мы пока подкрадываемся друг к другу. Все-таки столько лет…

В толпе, валом валившей по Сретенке, поглядев вправо и влево и убедившись, что до перехода далеко, Полина нагнулась и уже через секунду была за этой красной проклятой трубой, что тянулась вдоль всей улицы. «Ладно,– сказала она себе,– если что – уплачу, а обходить – так куда ж это я приду? Мне вот сюда – напротив». Так она собиралась убеждать милиционера, если он вдруг появится. Но никто не появился, и машины шуршали прямо возле ее потертых ботиков спокойно и мирно. «Проедут – и перебегу»,– прикидывала Полина, ища глазами место, где легче будет нырнуть под железку. Но тут машины стали притормаживать, и одна, черная, чисто вымытая, осела на тормозах прямо возле Полины. Шофер повернулся к ней и укоризненно покачал головой. «Да ладно тебе,– махнула рукой Полина.– Не задавил же!» И, ища поддержки, она повернула голову чуть влево, к пассажиру, что сидел сзади. Повернула и обмерла. Это был Василий. Он не смотрел на нее, смотрел прямо, сидел неподвижно, и глаза у него не мигали, из чего Полина заключила, что он ее видел и тоже одеревенел от неожиданности. Он был так близко, что можно было протянуть руку и пальчиком постучать ему в окошко. Искушение было велико, но мешал сверток, где были покупки девчатам, и, пока она перекладывала сверток в другую руку, машина чуть дернулась и проплыла прямо возле полосатого платка, за которым Полина стояла„ ТРИ часа в ГУМе и который нахально ярко торчал сейчас из бумажного пакета. Проплыло мимо и тяяяжер так и не повернувшееся к ней Васильево лицо. Сейчас моргнет,– подумала Полина,– отъедет и моргнет». И она потерла глаза, вдруг почувствовав тяжесть напрягшихся чужих век, а когда отняла пальцы, увидела, что они мокрые. «Тю, дура! – сказала она себе.– Чего это я?» И побежала через улицу, и нырнула под трубу, но в магазин не вошла, а завернула за угол и села на лавочку. «Связать надо все как следует,– говорила она себе и все заталкивала внутрь пакета яркий радостный кончик платка.– Как же они его называли, этот платок, девчата в очереди? Попона, что ли? Нет, попона – это ведь по-нашему, а то было чужое слово, на «ч»… Старый стал,– думалось Полине.– Сколько ж это ему до пенсии? Ну, мне пятьдесят пять – значит, ему пятьдесят девять. Так ведь моему Петру семьдесят, а он лучше смотрится… Сейчас все питаются хорошо, а этот, видать, без движения – все ездит. Вон и шофер у него приставленный, аккуратный парень, и машина чистая…» Необязательные мысли закружились в голове у Полины: в магазин все-таки надо зайти и в аптеку – лекарство взять для сватьи. И не забыли ли дети купить в поезде нижнюю полку? С них станется, и не посмотрят билет. Ах, о чем только можно думать, чтобы не думать о том, о чем хочется… И Полина, никогда не умевшая справляться сама с собой, вся отдалась воспоминанию. Потому что проехал прямо мимо ее ботиков по улице Сретенка не просто какой-нибудь начальник на собственной машине, для других – просто индюк с набрякшими глазами, а ее первый муж. И не захотел он ее узнать правильно, справедливо, потому что… Полина тихо засмеялась, туже завязывая платок и вся превращаясь в ту, молодую, бедовую девчонку, которая давным-давно взяла вот этого самого Васю за руку и отвела в загс. …В тридцать шестом мать привезла ее из деревни, где она жила у бабушки. «Чтоб училась,– сказала мать.– Хочу, чтоб была служащая». Было восемнадцать лет дуре, и пошла она в седьмой класс. Очень это было глупо, потому что Полина среди мелкого городского народа в седьмом классе была даже не то что | старшая сестра – мамаша. И что удивительного? Она в деревне повкалывала будь здоров, а все это молодому организму полезно. Разносолов никаких не было, но молоко, картошка, овощи были… Бабка Полины купила ей для города шифоновое платье, и вот в нем она и пришла в школу вместе с зеленолицыми от шахтной пыли девчонками. Полина стыдилась и своих щек, и рук, и больше всего почему-то шифонового платья. Скинула его как-то и больше не надела, осталась дома в розовой сатиновой рубашке, стучала дверцами гардероба, все хотела найти что-то и не нашла. «Ото не морочь голову,– говорила ей мать,– пока тепло, ходи в этом, спасибо бабушке, а потом чего-нибудь сообразим». Но Полина только головой трясла. Тогда вот она и сшила себе из старых отцовских штанов юбку, смешную такую – перед из материи вдоль, а зад поперечный. Кто там замечал? А сверху приспособила материну баядерку, так тогда почему-то называли кофты. В таком виде стала Полина совсем взрослой, так и эдак на себя посмотрела и не пошла больше в школу, а пошла работать в шахтную контору. Носилась с какими-то бумажками, аж трещала сшитая сикось-накось юбка да растягивалась на плечах баядерка. Бежала на работу мимо школы, подскакивали к ней зелененькие девочки. Грызли кривоватые червивые яблоки, рассказывали о новостях в школе, «зря ты ушла» и «счастливая, что освободилась», а больше всего о том, кто с кем. Полина слушала и потрясалась.

Ей очень хотелось, чтоб и у нее что-то было. Но пока ничего не было, а если бы и было, не стала бы она тянуть время, а вышла замуж сразу. «Как полюблю, так сразу замуж»,– думалось ей всегда. Она, конечно, знала, что бывает любовь без взаимности, а может случиться и вообще кошмар – женатый человек! Но как-то для себя она и тот, и другой вариант не брала в расчет. Она-то полюбит кого надо, и все у нее будет в порядке. Вот, наверно, тогда у нее и появился этот насмешливо-самоуверенный взгляд, который так пугал всегда Василия. С перепугу все и началось.

Он приехал в их городок в тридцать восьмом. На зимние каникулы. Был студентом в Москве, а папаша его копал в их городке новые шахты. Противный мужик, с синими немигающими глазами. И ведь синие глаза – это же очень красиво. А вот поди ты… Полина часто думала, что если б она могла выбирать себе внешность, то она бы выбрала себе синие глаза, белые волосы и родинку на левой щеке. И ростик маленький, и ножку тридцать четвертого размера. Но когда увидела Васиного папашу – он строился рядом с их домом, – навсегда отказалась от синих глаз. Они ей вообще никогда не попадались в жизни, все больше в описаниях, а тут как увидела!.. Кому ж они нужны – такие синие? Он часто был выпивши, и тогда глаза у него плавали, как у сиамской кошки… К зиме дом при помощи снятых с производства рабочих был выстроен. И тут приехал на каникулы Вася. Сколько о нем до того было разговору! «Наш умница сын», «Наш красавец сын», «Наше чадо» – это его мать. Полина не знала тогда, что такое чадо… И вообще соседи ей не нравились. Не нравилось, что строили они дом не сами, но мать сказала, что человек, который копает шахты, для их города сейчас все. Старые, царские, уже истощаются. «А то я не знаю! – возмутилась Полина.– Где я работаю, по-твоему?»

– Ну вот и понимай тогда,– сказала мать.

– Зачем рабочих снимает с поверхности? Подземных небось боится…

– Жить же ему где-то надо. Семья…

В общем, это был бесполезный разговор. Мать ходила мыть им окна, потому что Васина мать для простой работы приспособлена не была. Была она маленького росточку, и нога у нее была тридцать четвертого размера, так что пришлось Полине в своей мечте отказаться и от маленькой ножки. Это же надо: столько негодящегося в одной семье. А тут приехал «наш умница», «наш красавец», «наше чадо». Стрельнула на него Полина своим насмешливо-самоуверенным глазом и увидела, как он растерялся. Потом она узнала, что он пугался, терялся от всякой чужой решительности. Он ее не понимал. А Полина – ну что с нее, необразованной, возьмешь? – еще и подмигнула ему, мало того, затопала прямо по снегу к их новому дому и объявила: «Здравствуйте, наш красавец, здравствуйте, наше чадо…»

…Вспоминая об этом сейчас, Полина ладонью прикрыла глаза и почувствовала, что краснеет. Ну что ее понесло тогда через снег? Валенки были коротенькие, набрала в них тут же, а ведь ей бежать на работу. С мокрыми ногами мотаться с бумажками целый день. Она ведь и это непонятное «чадо» произнесла так, как это делала его мать, с каким-то твердым, негнущимся «ч». Что ей сегодня эта буква не дает покоя? А, вспомнила! «Пончо»! Вот как называется то, за чем она стояла в ГУМе. Пончо, а не попона… Не забыть бы, когда будет дома рассказывать. Пончо…

…Василий тогда растерялся, перестал мигать, а она, ухватившись за его руку, стала вытряхивать из валенок снег. Чувствовала, как затвердела его рука, как он замер, и нарочно надавила сильнее – как в землю врос. Мать грозила ей из окна пальцем и показывала на «ходики»: бежать, мол, надо, а Полина, вытряхнув снег, неохотно отпустила руку Васину, заглянула в немигающие его глаза и задушевно спросила:

– Вы к нам надолго?

– На две недели,– прохрипел Василий.– На каникулы.

– Очень приятно… Поля,– ответила она и протянула ему руку.

– Василий,– прохрипел он еще раз.

– Я на работу бегу, а вечером дома. Заходите. Соседи ведь…

И ушла. А «наш умница», «наш красавец», «наше чадо» так и остался стоять столбом. И бежала она, испытывая блаженнейшее чувство власти над другим человеком. «Я б ему снег из валенок на голову бы сыпала, он и то стоял бы…» Вечером он пришел как загипнотизированный. Положил шапку на колено и сидел в пальто, а она не предложила ему раздеться, потому что приглашение снять пальто было для нее, по тогдашним понятиям, новым этапом в отношениях, а не просто вежливостью. И торопиться она не хотела. Так он и сидел, молча, а Полина чирикала ему про всякое разное. Он приходил каждый вечер, и уже через несколько дней Полина знала, как он относится к любви, к женщинам вообще и к женитьбе в частности. Этих вопросов она ему, конечно, не задавала, но задавала другие, на которые он отвечал обстоятельно и толково. И, слушая его, Полина делала свои выводы – как переснимала рисунок для вышивки. Куда как просто. Прикладываешь рисунок на стекло, сверху кальку и рисуй. Все видней видного. Вот она и подкладывала под собственную кальку слова Василия.

Я за строгость,– говорил он.– Наш строй самый

справедливый, и если он кому не нравится, то не может быть двух мнений…

– Кому ж он не нравится? – удивилась Полина. А сама быстренько обводила: он верный, никогда жене изменять не будет.

– Я, к сожалению, еще не воевал, но я бы никогда

в плен не сдался.

– А если берут? В плен? Ты один, а их много?

– Один выход всегда остается,– твердо говорил Василий, и Полина вся замирала от силы его убеждений.

Конечно, что она могла ему сказать? Все-таки он на втором курсе юридического, а у нее, как говорится, шесть и седьмой коридор. Но разве в этом дело? Она любила биографии великих людей и знала – почти у всех жены были домохозяйки. И рожали детей. Она никому об этом не говорила, потому что время сейчас другое, работать надо по совести, всем вместе строить социализм, но когда-нибудь женщины будут только рожать детей, как Наталья Гончарова, то есть Пушкина. Или мать Владимира Ильича Ленина.