Снега метельные

— Понимаю, если у больного, к примеру, рак.

— Или возьмите сказку, тоже ведь неправда. Но она необходима человеку по каким-то глубоким внутренним потребностям. Разве плохо — лягушка на болоте стала вдруг Василисой Прекрасной.

— Хорошо. Иногда так и в жизни бывает. А иногда и наоборот...

— И еще мечта, Женя, фантазия. Тоже ведь в отрыве от действительности, от грубой правды, но она возвышает душу. Но есть и низкий, подлый обман, бытовой, к при­меру, муж обманывает жену и прочее. Или очковтира­тельство, так называемое, именно оно вас сейчас и взвол­новало, если не ошибаюсь.

Женя вздохнула, не совсем удовлетворенная спокой­ной рассудительностью хирурга. Надо обо всем поговорить с Николаевым, иначе ей не будет покоя, ведь это он ее надоумил писать о Хлынове, подтолкнул, благословил, в сущности.

Женя зашла в райком и сразу же столкнулась с Ни­колаевым в полутемном коридоре.

— Товарищ Николаев,— окликнула Женя, совсем уже не так решительно, как тогда в поле, на дороге, когда сделала ему прививку.

Он приостановился.

— Вы не узнаете меня?

—Узнаю, вы Женя Измайлова.

Она с облегчением улыбнулась.

— У меня к вам один вопрос...

— А вы не могли бы зайти позже? Меня ждут внизу в машине.

Женя помедлила. Позже она может и не зайти, еще раздумает. Следовало бы все-таки сказать о Ткаче сей­час, тут же, но Женя чувствовала, может получиться скомканно, да и Николаев торопится.

— Хорошо, я зайду позже,— сжалилась над ним Женя.

Неужели, кроме нее, никто другой не знает всей правды и ни о чем подобном не думает? Почему именно она должна стать впереди всех в этой истории?

Потому что она ответственна больше других, посколь­ку вышла через газету сразу к большому числу людей. И все-таки в глубине души Женя надеялась, Хлынов найдет какой-то выход и без ее помощи,— он обещал ей и просил не горевать.

Через неделю она увидела в «Целинных зорях» сооб­щение аршинными буквами: «Совхоз «Изобильный» пер­вым в области завершил уборку!» В передовой статье говорилось, что Сергей Хлынов в течение трех последних дней убирал по девяносто гектаров за смену.

Женя вздохнула с облегчением. Значит, все-таки они молодцы, значит, на самом деле там у них боевое, силь­ное руководство, способное исправлять ошибки по ходу дела. Хорошо, что Женя не пошла к Николаеву — жало­ваться, признаваться, каяться — положение выровнялось, а о частностях можно будет поговорить потом.

А Сергей молодчина, дотянул до своего рекорда, слав­ный, красивый, мужественный Сергей Хлынов.

12

Весть о том, что Ткач официально заявил об оконча­нии уборки, услышали на бригадном стане от горючевоза.

— Первые в области. Уже по радио раза три переда­вали,— беспечно балагурил горючевоз.— Ждите, хлопцы, орденов и медалей, крутите дырки на пиджаках, Ткач свое дело знает.

Недоброе отношение к Хлынову стало сейчас в брига­де еще более резким. Получилось так, что директор всег­да и во всем опирался на Хлынова, на его авторитет, на его покладистость, на его возможности работать с беше­ной энергией и выкручиваться из таких положений, где сам чёрт себе башку сломит. Получилось, в конце концов, что Хлынов более других солидарен с Ткачом, во всем ему потакал, соглашался с приписками и ни разу не взбунтовал открыто, а только злее работал. Все бы­ли мрачны и молчаливы, умышленно уклонялись от вы­яснения отношений, откладывая свой гнев напосле­док, до того момента, когда пойдет решительный разговор об ответственности. А разговор такой состоится рано или поздно, шила в мешке не утаишь.

Десятого сентября в бригаде ненадолго появился Ткач, похудевший, осунувшийся. Он уже не приказывал, как прежде, только просил: «Жмите, ребята, жмите на всю железку...»

— Выручай, Хлынов, поговори с хлопцами, поддержи боевой дух,— глуховато попросил он Сергея, пытаясь с прежней начальственной повадкой похлопать парня по плечу, но Сергей в ответ хмуро отвернулся и ничего не сказал. Ему было жалко Ткача...

Двенадцатого случился на кухне пожар. Кое-как ус­пели загасить пламя, никто не пострадал, но фанерная, высушенная до звона крыша успела сгореть, и вид у кух­ни стал унылый, голый, и невольно думалось, – случай не к добру. На полдня задержали горючее — это в такой-то момент!— и бригадир не находил себе места от злости. Стало вдруг заметно, ребята перестали бриться, Марья Абрамовна пересолила суп, и вообще по­веяло от когда-то веселого, живого стана безнадежной усталостью. Что ж, дело сделано, вся область уже знает о том, а они работают, не покладая рук.

Дело сделано, а сотни гектаров хлеба стоят на корню...

Двенадцатого ночью Хлынов и Танька Звон работали па соседних загонках, рядом. Остановили машины глухой ночью. Было пасмурно, очень темно, небо висело низко, зловеще, комбайны, похожие на усталых животных, опус­тивших кургузые хоботы, едва виднелись на фоне неба.

Танька перешла загонку с телогрейкой на одном пле­че, приблизилась к Хлынову.

— Холодно, Сергей!— сказала она напряженно гром­ко.— Давай вместе вздремнем.

— Вместе так вместе,— устало согласился Сергей. Она оживилась, будто и не устала, начала сгребать валки, переносить их на жнею, устраивать лежбище.

— Моя телогрейка поменьше, постелим ее вниз,— говорила она деловито.— А твоя побольше, ею накроемся.

Голос ее изменился, стал непривычно ласковым, и она впервые показалась Сергею жалкой, слабенькой девчон­кой, и доброй.

Становилось все холоднее, и только под пшеницей они могли найти спасение от холода.

Она легла первой и молча ждала Хлынова.

Он прилег рядом, на краешек, но она притянула его ближе. Сергей покорно придвинулся, так было удобней и теплее. Пахло от нее комбайном, полем, непросохшей травой.

— Спать давай, Танька,— сказал он хрипловато-сон­ным голосом.— Ты молодец, ты работяга, Танька...

Она ничего не ответила, посмотрела на него и, убедив­шись, что он закрыл глаза и всерьез, без притворства за­сыпает, тормошнула его:

— Сергей, подожди! – Он открыл глаза.

— Спи, Таня, спи... Завтра опять за штурвал, пере­дышки не будет. Еще ведь чёрт знает сколько...

Сергей снова закрыл глаза. Танька сильно затормо­шила его, припала горячими губами к его колючей щеке. Он сонно помотал головой, высвобождаясь. Танька воз­мущенно приподнялась, сказала с болью:

— Сергей, но я не могу спать! Слышишь, Сергей!

Ей как будто стало душно, несмотря на холод, она дернула платье на груди, с треском сорвала поясок.

— Почему ты отворачиваешься, Сергей?!

Он очнулся, встревоженный ее неумеренной настойчи­востью.

Увидел ее сверкающие глаза, сказал мягко:

— Не надо, Танька... Устал я и вообще...

— А в прошлый раз? Я даже не верю, что это ты со мной был.

— В прошлый раз я был пьян. И вообще дурак. А сейчас, Танька, я открыл закон. Все глупости в жизни происходят от того, что совесть у одних есть, а у других ее нет. Разнотык получается, непримиримое противоре­чие. Открыл я, можно сказать, закон совести, тебе по­нятно?

Она долго молчала.

— Понятно... Я тоже закон открыла. Для себя. На Колыму мне надо ехать. Там, говорят, женщин недобор. Кому-нибудь еще понравлюсь.

— Эх, Танька, Танька, и жалко тебя, и зло берет. А я не могу, Танька, я не хочу — и крышка. Я другую люблю, хочешь верь, хочешь нет.

Она отодвинулась, независимо легла на спину, зало­жила руки за голову. Долго смотрела на темное небо и, наконец, прежним забубённым и хамовнтым голосом проговорила:

–– А ведь мне чужие мужья говорили, что одно другому не мешает.– И молча уставилась в небо немигающими глазами, в них мерцала темнота ночи. Потом обронила обижен­но, мстительно: – Ты просто валенок сибирский, вот и выдумываешь законы.