Снежная смерть

— Я не знала, что эти снимки висят над моей кроватью, я не подозревала об их существовании, — уточняет Жюстина.

— Посмотрим… Элиз, опять Элиз, Магали с… о, нет! Она в вашей комнате, Элиз, я узнаю обои, и она держит в руке бельевую веревку; она не видела, что ее снимали, она смотрит на что-то в окно.

— Она кого-то подстерегает? — предполагает дядя.

— Вы назначили ей встречу в своей комнате? — спрашивает меня Жюстина.

Я машу рукой.

— Что ответила Элиз? — спрашивает Жюстина в пустоту.

— Кто-то мог сказать Магали, что она должна ждать Элиз в ее комнате… — бормочет Лорье.

— А зачем она должна была принести веревку? — спрашивает у него дядя.

— Этот тип мог ей что угодно наболтать.

Ручку. «Магали узнала Вора по телевизору, она думала, что это мой друг».

—Да, вполне вероятно. Он убеждает ее подняться, идет за ней, фотографирует и убивает ее, — мрачно заключает Лорье. — Так же, как он сфотографировал Элиз, прежде, чем напасть на нее. Тут, на террасе, на солнышке, и тут, возле балконной двери. Ишь, наладился! Вообще-то, я был прав насчет переодевания. Дюпюи видел плащ, зацепившийся за желоб.

— Он сказал нам, что не смог его поймать, — говорит Жюстина.

— Его там уже не было! — протестует Дюпюи.

— Наверное, ветром унесло. Позже найдется на дереве или где-нибудь еще.

«Почему он не унес кусторез?»

— Хороший вопрос, Элиз. Кто-нибудь хочет ответить?

— А что за вопрос? — спрашивает Жюстина.

Лорье читает вслух.

— Он хотел, чтобы его нашли в комнате Кристиана, — говорит она.

Зачем? И еще одна вещь меня мучит: не мог он, переодевшись вампиром, спрятаться в камине после убийства Вероник, потому что мы все находились внизу, а мадам Реймон стояла у плиты. Значит, он принес свой костюм позже. Следовательно, главный вопрос в следующем: почему он не оставил его в комнате Кристиана вместе с кусторезом?

Мысли постепенно начинают выстраиваться. Он убивает Вероник, прячет орудие убийства, прячет плащ и маску под свитером, спускается по лестнице и присоединяется к нам за завтраком, не привлекая внимания, потому что он — один из нас. Например, Юго, Ян или Леонар.

Все эти версии мельтешат в уме, сталкиваясь друг с другом, как автомобили, и мне кажется, что мне сверлят мозги бормашиной. Надо перестать думать, хотя бы на десять минут. На две минуты. На минуту. Мне нужна минута мысленной тишины!

Все. Больше не могу, задыхаюсь, мне надо думать!

Ой, а куда это они все подевались? Они оставили меня одну с взбудораженным овернцем.

— Бедная вы моя дамочка, — говорит мне в эту минуту мистик в фуражке, — вам, видать, невесело так жить-то. Мой отец был мастером порчу снимать. Он вам, может быть, помог бы.

Если он знал заговор против ирландских бомб, то почему бы нет? Но сейчас мои мелкие невзгоды отходят на второй план. Главное — остановить бойню. Не бери на себя функции Бога, говорит Психоаналитик, который мне уже порядком надоел. Да не беру я на себя ничьих функций, огрызаюсь я в ответ. Кроме того, Бог никогда еще не останавливал бойню. Психоаналитик ворчит и дергает себя за бородку.

Иветт, не изменяющая своему призванию сиделки, приносит добавку грога, и Дюпюи с жадностью его лакает. Я облизываю губы в тишине.

— Вот это здорово! — говорит Дюпюи. — Похожий грог я пил у старика Моро.

— Вы знали Моро?

— А то как же! Трех месяцев не прошло, как мы вместе выпивали. Знаете, — продолжает он, снова понизив голос, — Моро мне открыл один секрет относительно этой девчушки, Овар.

У меня уши встают торчком, как у охотничьей собаки. Придвигаю кресло так близко, что могу прикоснуться к волосатой лодыжке и к влажному одеялу.

— Эй, Дюпюи, когда выпьешь все здешние запасы рома, тебя не затруднит нам помочь?

Голос Шнабеля звучит резко, грубо. Дюпюи извиняется, с трудом встает, чихая и ворча что-то в бороду, и идет за формой, высушенной и выглаженной Иветт. Я так и остаюсь сидеть, вдыхая оставшийся после него аромат рома, я почти что щелкаю зубами, словно кот, упустивший птичку.

Ко мне кто-то подходит, запах абсолютной свежести: это Мерканти, и он испускает короткий, полный сарказма смешок.

— Вы мне напоминаете паука в центре паутины, — бросает он. — Неустанно прядете свою нить, расставляете ловушки, и вам совершенно наплевать, что может случиться с другими.

Ну и ну, это уже чересчур! По какому праву он так говорит со мной? Что, по его мнению, мне следует делать? Кричать? Я не могу. Бегать взад и вперед и рвать на себе волосы? Я не могу. Плакать двадцать четыре часа в сутки? Это я могла бы, но беда в том, что не такой у меня характер. Страстное ожидание будущего всегда возобладает над грустью настоящего.

— Но это не имеет значения, — продолжает он, положив ледяную руку мне на голову, — мне больше нравятся такие упрямые малышки, тем приятнее заставить их подчиняться.

Что может быть сильнее «чересчур»?

— Когда холодно, ваша блузка выглядит весьма откровенно, — шепчет он мне на ухо, — это может навести людей с дурными намерениями на нехорошие мысли.

Моя блузка. Черт, черт, черт, я чувствую, что соски у меня напряглись от холода. Я нашариваю пуговицы: ну, конечно, одна расстегнулась, неловко застегиваюсь, он кладет руку на мою и, пользуясь моментом, похотливо поглаживает мое тело.

— Я вам помогу, вот так, умненькая девочка, застегнулась как следует!

Уберите от меня этого типа, или меня стошнит. К счастью, из другой комнаты зовет Ян.

— Зараза! Я подыхаю от жажды, дайте попить, говнюки!

— Долг призывает меня, до скорого, куколка!

И он уходит, проведя перед этим длинными холодными пальцами по моим губам. У меня мороз по коже от этого мерзавца. За стеной слышится разговор, но слов не разобрать. Надеюсь, он не прикончит Яна. Тентен глухо ворчит, Ян приказывает ему замолчать. Быстро удаляющиеся шаги Мерканти.