Снежный ком

Теперь края открытки словно бы таяли в огне, как письмо Магды в пепельнице. Горит, корчится и рассыпается в прах — это открытка в огне, лес в огне, жизнь в огне.

И тут Калев бесповоротно понял, что из всех намеченных перемен ничего не выйдет. Но почему? Из-за Ильме? Очень даже великолепно должно выйти… Нет, не из-за одной только Ильме, из-за всего не выйдет. Он отчетливо понял, что скоро все войдет в наезженную колею. Не сможет, не в силах он вырваться из нее, накатанной! Мочи нет. Пожалуй, и с Ильме они останутся вместе. Как все было, так есть, и будет, и ничего не изменится, как это ни страшно. Не изменится! Конфуз, да и только.

Снова это чувство, будто хватаешь ртом воздух, будто тебя ударили ниже пояса.

Калев все еще пялился на стол. Белая клеенка казалась ему серой, и на этой клеенке лежало еще что-то, чего он не заметил раньше, — конверт.

Он вскрывает его и читает:

«Уважаемый товарищ Пилль!

Для смотра наглядной агитации Вы должны обеспечить еще один лозунг и два стенда. Текст лозунга: «Результаты нашей просветительной работы должны оцениваться в тоннах и гектарах!» Для изготовления лозунга не следует использовать наклеенные буквы или обычный шрифт. Надеемся на Вашу находчивость. Лозунг нужен в среду утром. Один из двух стендов должен быть оформлен гуашью…»

Калев отшвыривает письмо, ухватив краем глаза столь знакомую подпись председательницы исполкома.

«Не буду! Не желаю! И не подумаю! Делайте сами!» — ревет Калев Пилль про себя и в то же время знает, что да, сделает.

И снова что-то обрывается в нем.

Он бросается в другую комнату. Ильме все еще икает на кровати. И поделом! Поделом ей… бедняжке.

Разумеется, не краски так заботят Калева Пилля, когда он орет:

— Откуда, черт подери, я возьму им к среде эту гуашь? А? Скажите на милость?!

Ильме поворачивает заплаканное лицо к своему мужу Калеву Пиллю и, потрясенная неожиданным вопросом, изумленно и послушно отвечает:

— В сельпо возьмешь. Вчера привезли.

Калев Пилль валится на стул и вытирает лоб. Солнце добралось и сюда, оно на стуле, на столе, на кровати, на них двоих.

Калев смотрит на свою жену, заплаканную, с коротко подрезанными ногтями, ищущую хотя бы капельку радости в жизни, на их дом и обои, которых нельзя касаться, когда спишь, чтобы они не засалились, и на себя, однажды с замиранием сердца рапортовавшего на обложке «Пионера», и на это Солнце, счастливо-ровное Солнце, вокруг которого вращаемся все мы, и ему хочется кричать: как же у меня все так худо получилось? Отчего же никто нам не посочувствует? Но не кричит он ничего — склоняет голову и тихо произносит: — А-а…