Снежный великан

Вечно быть свободным, исчезнуть в темноте, в тишине; возможно, в то время он даже заснул, а возможно, и нет — какая разница? Важно было только одно: когда Адриан высунул голову из своего убежища, Стелла ушла. При виде пустой комнаты он закашлялся и внезапно подумал: «Это произошло не потому, что он оказался ниже меня ростом.

Это произошло потому, что он Дато».

И в этот момент он почувствовал печаль, печаль повсюду: в руках, ногах и в ненужном теперь сердце. Он почувствовал, что окончательно потерял все. Несмотря на это, он ощутил и некоторое облегчение — совсем маленькое, почти невесомое, весом три или четыре грамма, не более. Адриан не знал, как объяснить это чувство, — ведь слова Стеллы совсем не способствовали его появлению.

Он должен был встать с кровати: в течение шести дней он только лежал, не считая кратковременных отлучек в туалет. Шесть дней постельного режима было больше чем достаточно. Кроме того, он захотел есть — он уже и не помнил, когда в последний раз у него возникало это желание: попробовать что-нибудь на вкус, пожевать и проглотить. Адриан с трудом приподнялся в постели и с третьей попытки встал, чтобы на онемевших ногах проковылять из своей комнаты по коридору на кухню.

Его большое тело.

Оно так устало.

Адриан шел, держась рукой за стену, пока наконец не прислонился к дверце холодильника и не перевел дух. Он был один, предоставлен самому себе. Он повернулся, отступил на шаг назад, открыл холодильник и выпил молока прямо из пакета: дурная привычка, как у миссис, — самое большое утешение, которое он мог себе представить этой ночью. Однако его грудь была другого мнения: она заныла, когда ощутила холод, и, похоже, вообще не почувствовала никакого облегчения.

Адриан обнаружил в холодильнике тарелку с фрикадельками и начал есть. Он брал одну фрикадельку за другой, жевал и жадно глотал — уже давно еда не казалась ему такой вкусной (разве что в доме Тамар, но это не в счет). Ему хотелось плакать и смеяться одновременно, его глаза наполнились влагой, но он не знал, что это были за слезы — от смеха или от печали или и те и другие. Он пил и ел, и во всем мире существовали только он и свет холодильника; у Адриана возникло чувство, будто что-то стало по-другому — вот только что? И лишь когда он снова закрыл дверцу холодильника и устало прислонился к ней лбом, — лишь тогда он услышал, что его родители были дома.

По-видимому, их голоса доносились из гостиной. Пошатываясь, Адриан вышел в коридор и сразу же остановился, чтобы за что-нибудь ухватиться. Странно, что, лежа в постели, он не замечал, как мало сил у него осталось. И это расстроило его, так как ему не хватало движения: все равно — по дому ли или сквозь метель по рыхлому снегу.

И снова.

Голоса.

Дверь гостиной оказалась приоткрытой, и, когда Адриан заглянул в щель, он увидел родителей. Они сидели на диване так близко друг к другу, что Адриану это было почти неприятно; его мать всхлипнула и сказала:

— Но если все-таки да?

Отец погладил большим пальцем правой руки ее щеку и ответил:

— Я не верю в это. Почему-то не могу в это поверить.

— Я тебя умоляю, резко перебила заплаканная мать, — а что еще это могло быть?! И доктор Вендт специально принес нам брошюры! Мы обязаны что-то предпринять! В новом году я позвоню туда.

Отец отодвинулся от нее на несколько сантиметров:

— Послушай, вот что я тебе скажу. Парню не нужно ничего из того, о чем идет речь в этих брошюрах. Ничего — слышишь? Ему не нужен никакой психиатр и никакие гормоны. Может быть, ему необходимо всего лишь наше внимание, чтобы мы не оставляли его одного.

— Для тебя все всегда слишком просто! — набросилась на него мать. — Неужели ты не хочешь понять? Сейчас наш сын мог бы быть мертвым! Это горе осталось бы с нами на всю жизнь.

В этот момент усталый, но абсолютно живой Адриан распахнул дверь, сделал несколько неуверенных шагов и предстал перед ними: он жил, он будет жить — со слишком большой порцией фрикаделек в желудке, с сальными волосами, со свисающими прядями — и без Стеллы; но он будет жить, в этом нет никаких сомнений. Он посмотрел на сидящих перед ним родителей: на свою мать с заплаканным лицом и на своего отца с красными пятнами на щеках — сухими заменителями слез. Они сидели на диване, словно в первом ряду зрительного зала, и ждали его выступления — и вот появился он, Адриан Тайс, четырнадцати лет от ролу, некогда «Метр девяносто», некогда жизнерадостный подросток, и он попытался сделать все, что было в его силах. Он посмотрел в глаза немногочисленной публике, поискал подходящие слова, ничего не нашел, поискал еще и потом промямлил до смешного слабым голосом:

— Я не хотел замерзать! Я не знаю, чего я хотел, понятия не имею. Вот только умирать я не собирался.

И словно он целыми днями готовился именно к этому выходу на сцену, он закончил свое представление отлично исполненным падением прямо на ковер гостиной; сначала все потемнело в глазах, а потом подкосились ноги — он обмяк и рухнул на колени прямо перед испуганным в ночи диваном, сложившись словно детская книжка-раскладушка.

ГЛАВА 18

Адриан смирился с жизнью больного, прикованного к постели. И даже в канун Нового года он просто лежал и смотрел какие-то передачи по телевизору вместе с родителями, которые сидели на ковре перед его кроватью и за весь вечер так и не выпили ни одного глотка шампанского.

С момента выступления Адриана и его драматического ухода со сцены они явно почувствовали некоторое облегчение. Казалось, те фразы, которые он с трудом выдавил из себя, успокоили их, возможно, именно этих слов они ждали все время. Теперь они больше разговаривали друг с другом — и с Адрианом, даже его мать; но, как и в прошлые безумные недели, они ни разу не спросили о Стелле. При этом они не могли не заметить, что после короткого визита перед Новым годом она отказалась подрабатывать постоянным гостем в их доме.

С каждым днем Адриан кашлял все меньше, его грудная клетка больше не болела, и на последнем осмотре лицо врача наконец стало довольным. Адриан и сам чувствовал, что силы возвращаются к нему — пока очень медленно, крошечными порциями, но этого оказалось достаточно, чтобы однажды утром взять с собой в кровать один из блокнотов миссис Элдерли.

Все со скидкой.

Как бы не так.

Они были дорогими, он сразу это понял: такие блокноты никогда не продаются на распродаже. Адриан знал о манере миссис вручать на день рождения или по другому поводу подарок, а вместо поздравления говорить: «Не беспокойся. Я купила это с уценкой».

Адриан раскрыл блокнот и кончиками пальцев погладил первый лист. Бумага оказалась мягкой и шероховатой — самое подходящее сочетание; неожиданно он ощутил прилив сил — совсем ненадолго, всего на одну-две секунды. Он обрадовался и одновременно испугался, так как уже почти забыл, каково это — быть уверенным в себе.

А потом он начал рисовать. Первым попавшимся карандашом, который лежал рядом с кроватью и наверняка был приобретен на распродаже. Он начертил несколько линий, заштриховал парочку мест в центре листа и расставил точки — он рисовал портрет миссис.

Еще никогда в жизни он не рисовал никого по памяти — но сейчас он справится, даже если на это уйдут месяцы, годы; он рисовал и рисовал, потом осторожно отложил портрет миссис в сторону и занялся несколькими грустными пассажирами, так как счастливым он пока помочь не мог. Поставив ноутбук на одеяло и взяв карандаш, он принялся восстанавливать разорванные на мелкие клочки рисунки, один за другим.

Эта работа занимала уйму времени, за день Адриан успевал нарисовать только один портрет, редко два. И все-все он впитывал в себя: тихий скрип карандаша по бумаге, получившиеся уголки губ, белый шелест чистых листов и гладкие серые пятна, оставленные ребром ладони, неожиданную силу в пальцах и, наконец, слабое и странное чувство, будто началось что-то новое.