Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Шрифт:
* * *
Еще одной детской радостью были гости. Очень многие из родительских друзей были мне интересны. И приход таких вот «любимых гостей» был праздником. Самым большим уважением у меня пользовались редко приезжавшие из Киева Довженки и Пантелей Попов – отцовский одноклассник ещё по ростовской гимназии, а теперь актёр в БДТ, игравший профессора Полежаева в знаменитом тогда спектакле по пьесе Л. Рахманова «Беспокойная старость». Когда приходил дядя Паня, меня посылали с двухлитровым бидончиком на угол Моховой и Симеоновской (Белинского) за пивом. Больше никто из родительских друзей пива не пил. Предпочитали Саперави, которое каждый сам себе наливал из бочонка
Лет через двадцать режиссёр Я. Б. Фрид, хорошо знавший отца, утверждал что мне повезло, и я вообще не пьянею именно благодаря Саперави, с детства вошедшего в мой повседневный рацион. И вообще «этого шпанёнка, возможно, именно вино спасло от участи вундеркинда».
Иногда бывал у нас И. Л. Андроников, тогда ещё работавший в «Детиздате». Он был молод и шумен, вечно рассказывал что-нибудь интересное [14]. Приходила Тамара Макарова, которая стала бывать у нас особенно часто, когда мне было уже лет восемь. Она приходила с мужем, строгим и, по-моему, очень скучным человеком [15]. Бывал и мамин кузен «дядя Сёма» (С. Я. Маршак). Он всегда приносил мне всякие книжки. А ещё иногда приезжал из Павловска загадочный и старый, на мой тогдашний взгляд, художник Конашевич, друг Пантелеева и папин давний знакомый. Его я держал за колдуна и очень любил его сказочные и смешные картинки в разных детских книжках, которые он тоже мне дарил. Иногда они с Маршаком дарили мне одни и те же книжки, и мне приходилось передаривать дубли прямо с дарственными надписями своим приятелям.
Неподалеку от нас на той же Моховой жил художник Петров-Водкин. У него в мастерской очень долго стояла огромная картина «Купанье красного коня». Я прятался за ней от его весёлой рыжей собаки. В конце концов собака меня все же находила, и тогда я давал ей печенье. В живописи я, прямо скажем, тогда ни черта не понимал. Самого же художника я побаивался: он был мрачен, строг, бритоголов, и с отцом они разговаривали всегда о чём-то вовсе мне непонятном, и всегда очень серьёзно.
Иногда приезжала из Москвы сестра отца тётя Лида, молодая, высокая и очень-очень красивая с пронзительным чёрным взглядом. Она обычно приезжала с мужем, фоторепортёром Вл. Шаховским, который у нас за столом постоянно доказывал, что развитие фотографии скоро покончит с живописью.
Изредка бывала у нас подруга папиной первой жены, оперная певица Любовь Александровна Дельмас-Андреева, невысокая, очень круглая и рыжая хохотушка, которая когда-то, как я много позднее узнал, «вдохновила А. А. Блока на цикл стихов «Кармен».
Потом, уже в послевоенные годы (тогда женщин в городе было пожалуй вдвое больше, чем мужчин!), я случайно где-то встретил её. С полчаса мы поболтали в Летнем саду, и она, явно заметив мои несытые взгляды, пригласила заходить. Я зашёл на следующий же вечер. Она встала с дивана, поцеловала меня как в детстве. Но тут халат её (случайно ли?) распахнулся. Заметив это, я тут же продлил вполне невинный поцелуй до. «Догадливый ведь ты!» – шепнула она и сама стала быстро меня раздевать. Как потом читатели увидят, она была у меня далеко не первая женщина, хотя было мне около семнадцати.
Да, больше года я был в неё влюблён. Она была всегда весёлая, юношески порывистая, и это так не шло к её комплекции и возрасту! Но она по её словам «и на пороге старости любила всё только солнечное». Ей тогда было уже точно за шестьдесят, но это ни ей ни мне не мешало. Она не раз что-то говорила о «жено-материнской привязанности» и. ничего больше не запомнилось, о чём ещё она щебетала. Я как-то не замечал этих «влюбчивых» (от слова Люба») речей потому что вовсе не ими была она для меня привлекательна. Интересно, что морщины были у неё только на лице. Видимо, сильно располневшая, как почти все певицы, с годами переставшие петь,
она была немыслимо гладкая, казалось, что холёная ароматная кожа на всём её сочном теле предельно натянута.Но вернёмся в детство.
Самым большим из этих «гостевых» праздников был приезд из Перми «дяди тёзки», так я звал поэта-футуриста и авиатора Василия Каменского. Его рассказы о первых самолётах, специально для меня «адаптированные», были ужасно увлекательны, но больше всего я ждал, когда после ужина все перейдут в огромную гостиную Пантелеевых, и «дядя тёзка» начнёт читать стихи, очень ритмично, даже напевно, и вдруг заревёт уже совсем непонятные слова: «Сарынь на кичку! Кистень за пояс!… Ядрёный лапоть/ пошел шататься по берегам!»
И хотя потом Каменский рассказывал мне, кто такой Стенька Разин, и объяснял все непонятные слова, воображение упрямо представляло эту «кичку» – курицей, на которую падает какая-то тряпка под названием «сарынь». А в лапте, конечно же, лежит пушечное ядро, вроде тех, что я видел около старинных пушек в морском музее, иначе отчего ему, лаптю, быть «ядрёным»?
Съёмочная группа фильма «Профессор Мамлок». Второй слева с белой фуражкой в руке в первом ряду художник П. В. Бетаки, третий слева во втором ряду режиссёр Герберт Рапопорт.
Много внимания мне уделял заходивший к нам очень часто бывший берлинский кинорежиссер Герберт Рапопорт, папин приятель, антифашист, немецкий еврей, бежавший в 1934 году из Германии и говоривший по-русски всё ещё плохо. Ему нравилось со мной разговаривать, ведь по-немецки я тогда говорил хоть и на детском уровне, но вполне прилично. А когда он с родителями, поблескивая толстыми очками, разговаривал по-французски, я не понимал ни слова. Родители имели обыкновение пользоваться французским, когда говорили о чём-то, чего мне знать не полагалось, ну и ещё в разговорах с Рапопортом, потому что немецкий мама знала плохо, а папа и вовсе не знал.
Несколько позже Раппопорт вместе с питерским режиссёром А. Минкиным сняли ставший за несколько дней знаменитым антифашистский фильм «Профессор Мамлок». Мой отец был художником этого фильма.
«Профессор Мамлок» вышел на экраны в 38 году, получил какую-то очень важную и большую премию, а спустя полгода после этого был снят с экранов и запрещён. Наступил короткий период дружбы Сталина с Гитлером. Премию, однако, не отобрали, и это уже было хорошо, как иронизировал отец.
Война (1941 – 1943)
Блокада. Крыса подана! «Березарк» в детдоме. Бел баш. Как я воевал. Москва. Ростов. Что случилось в оккупированном городе.
Эту главу мне почему-то хочется оставить в самом конспективном виде. Подробности вроде бы сами от меня отталкиваются.
Было вот как: отец пошел в военкомат, хотел записаться добровольцем в армию, даже показал какое-то офицерское кавалерийское удостоверение, но его по возрасту (53 года) и ещё по каким-то медицинским причинам отправили домой, приказав готовиться к эвакуации, напомнив, что «важнейшее из всех искусств – кино». А на удостоверение даже и не глянули.
Дома Пантелеев долго изумлялся, как это отца, показавшего в военкомате бумаги белого корнета, тут же не арестовали! Но отец резонно заметил, что бывших белых в Красной Армии пруд пруди, и что во время сталинского разгрома армии ликвидировали множество красных командиров и комиссаров, а из бывших белых, как ни странно, мало кого тронули.
Первый эшелон с эвакуированными ленфильмовцами ушел в Алма-Ату в конце августа. А мы, назначенные к отъезду во второй эшелон, на седьмое сентября, отвезли багаж на московскую товарную четвёртого. Но шестого сентября замкнулась блокада, и нам предложили забрать багаж обратно.