Снова в китае
Шрифт:
На улице Нагасаки Клаузен достал связку ключей, взятую у Зорге, открыл входную дверь, и они вошли в его домик. На столе в кабинете лежал фотоаппарат. Макс торопливо вынул кассету и сунул ее в карман. Открыв ящики, сгреб, не разбирая, какие-то бумаги, передал Анне. На столе лежал немецкий статистический справочник. Клаузен переложил его на книжную полку, в самый дальний угол, прикрыл какими-то книгами... Зазвонил телефон – настойчиво, громко. Макс не поднял трубку... Через несколько минут они снова были в машине.
Когда в немецком посольстве стало известно о происшествии, в квартиру Зорге,
Утром каждого дня на перекрестках магистральных улиц Токио, на полицейских участках, в назидание водителям машин вывешивают светящиеся табло, извещающие о числе аварий и катастроф в городе – убитых столько-то, раненых столько-то... Среди тяжело раненных при мотоциклетной аварии в тот день был немецкий корреспондент Рихард Зорге. Полицейский президент не мог, конечно, знать, что советский разведчик при выполнении своего задания сознательно нарушил правила уличного движения и ехал с недозволенной скоростью – за сто километров в час...
А шифрованное донесение с некоторым опозданием все же ушло в тот день в «Висбаден», оттуда в Центр. Для этого Клаузен уехал на побережье. И сотрудник кемпейтай, наблюдающий за радиосвязью, снова сделал в служебном журнале пометку:
«15 марта 1938 г. 19 часов 20 минут. Вновь отмечена работа неизвестной коротковолновой станции. Провести пеленгацию станции не удалось. Предположительно передача велась с подводной лодки близ полуострова Ицу. Расшифровать содержание передачи не представилось возможным».
В специальной папке, хранившейся в кемпейтай, это была, может быть, сотая радиограмма, ушедшая из Японии и не поддававшаяся расшифровке. Каждый раз таинственный передатчик работал на иной волне и шифр его не походил на предыдущий.
Первой посетительницей Рихарда в больнице была взволнованная несчастьем фрау Хельма Отт, жена посла, который в это время находился в Берлине. Еще через день появилась Исии Ханако. Рихард вызвал ее телеграммой, она гостила у матери под Хиросимой. В больнице Рихарда навещало много людей, приходили все. Все, кроме его товарищей по подполью.
Снова цвели вишни, и казалось, что на улицах, расцвеченных красочными нарядами женщин, развертываются действия старинного национального театра Кабуки. А Рихард все еще лежал в больнице. Врачи разрешили ему вставать, он начал понемногу работать, и вскоре его палата превратилась в корреспондентское бюро, заваленное газетами, телеграфными бюллетенями, вырезками, блокнотами. У него бывало много посетителей, но единственным человеком, связывавшим его с подпольщиками, была Исии Ханако, девушка из «Рейнгольда», беззаветно преданная Рихарду Зорге.
Встревоженная телеграммой, она вернулась в Токио через день после аварии и прямо с вокзала приехала в больницу. Исии вошла в палату с глазами испуганной птицы, еще не зная, что случилось с Рихардом. Лицо его было забинтовано, виднелась только часть лба, косые брови, закрытые глаза.
– Ики-сан! Что случилось, Ики-сан?! – тревожно спрашивала она, склонившись над его изголовьем.
А Зорге почти не мог говорить – боль и бинты стягивали его лицо. Не шевеля губами, он ответил
шепотом:– Ничего, Митико... Спасибо, что ты приехала, ты мне очень нужна...
Через несколько дней он попросил Исии почитать ему газеты, затем появилась машинка, и Рихард начал печатать одной рукой – Зорге возвращался к журналистике и, конечно, к разведке.
Как-то в больницу заехал Петерсдорф, Рихард уже мог сидеть в постели, мог закуривать без посторонней помощи, и рука могла держать карандаш.
Исии вышла, она всегда так поступала при посторонних, и Петерсдорф заговорил о новостях. Рихарда заинтересовал его рассказ по поводу Чан Ку-фын в районе озера Хасан под Владивостоком – на стыке трех границ: советской, маньчжурской и корейской. Это ворота в Приморье. И вот именно там назревали большие события. Об этом Рихард уже информировал Центр, но Петерсдорф рассказывал кое-что новое, конкретное и очень важное.
– Я не удивлюсь, – сказал Петерсдорф, – если осенью там разгорится конфликт, или инцидент, как любят говорить японцы.
– Возможно, – согласился Зорге, – только я не уверен в сроках. Могу сказать тебе по секрету: если Тодзио, Итагаки, Доихара собрались вместе и куда-то поплыли – это предвещает важные события. Они, как полосатые рыбы-лоцманы, плывут впереди акул... Сейчас я потерял их из виду. Эта чертова авария вышибла мне не только зубы, но и возможность следить за политической жизнью.
– Могу помочь беззубому другу, – рассмеялся Петерсдорф. – Ты знаешь, что картографическое управление срочно отправило группы военных геодезистов на монгольскую и советскую границы в Маньчжурии, и в том числе в район Чан Ку-фына. Съемки они должны закончить к августу. Потом еще одно: на днях в Маньчжурию уезжает полковник Танака. Его назначили командующим артиллерией девятнадцатой пехотной дивизии, которую подтягивают к границе... Скоро там будет жарко, скажу я тебе! К тому же японцы очень рассчитывают на английскую и американскую помощь в случае, если пограничный конфликт разовьется в войну...
– Понятно... Ну, а в посольстве что нового? – Рихард перевел разговор, не проявив излишнего интереса к сообщенной Петерсдорфом новости. – В покер играете? Я, кажется, скоро вернусь в строй...
Новость, о которой сболтнул Петерсдорф, была необычайно значительна и подтверждала старую информацию: японцы намерены начать конфликт на Хасане в августе – сентябре 1938 года.
Зорге взял свою статью, подготовленную для «Франкфуртер цайтунг», пробежал ее глазами, нашел нужное место. Следовало кое-что исправить, дополнить.
Прежде всего заголовок. Он зачеркнул старый и написал: «Япония собирается с силами».
«Картину токийской жизни, – писал он, – довершают прекрасная, теплая весенняя погода и символ японской весны – цветущие вишни во всем их великолепии. И все труднее подавить надежду на то, что вместе с весной придет мир.
Но японские политики знать ничего не хотят об этой надежде. Напротив, все официальные рассуждения резче чем когда-либо сводятся к намерению продолжать борьбу в Китае. И сам глава правительства принц Коноэ счел необходимым предостеречь от мирных настроений, резко подчеркнув, что, по мнению правительства, «борьба вообще только начинается».