Сны Флобера

Тема «демонической красоты», давняя тема японской литературы, стала другим источником эстетики Мисимы. И всё-таки обнаруживается удивительное сходство в образе мыслей японского писателя и цитируемых европейских авторов. «Гегель, враждебно относясь к бытию без делания — к тому, что есть, но не есть Действие, мог с большим вниманием отнестись к смерти воина; это через неё он заметил тему жертвования: «Солдатский удел — говорит он в «Лекциях» 1805–1806 гг. — и война образуют объективно реальное жертвование личным Я; смертельный риск для особенного — это созерцание непосредственной абстрактной Негативности…» (Жорж Батай). Как видим, у идей японского писателя есть прочная европейская подкладка романтической школы. Всё творчество Мисимы находится на разломе культур, а сама его личность воплощает собой этот разлом. Смерть — ключ, которым человечество открывало двери в новое время. Идея смерти становится ключевой в философии Гегеля. Эта дверь открывалась в бездну. Мисима — один из немногих художников, кто позволил красивым жестом скатиться туда своей голове. Более того, при прочтении некоторых страниц «Феноменологии Духа» обнаруживаются такие поэтические пассажи у Гегеля, которые, кажется, были тем зерном, из которого выросло все творчество Мисимы. Их просто невозможно не процитировать: «Человек есть ночь, пустое ничто, которое содержит всё в своей неделимой простоте: роскошь несчетных представлений и образов, ни один из которых не приходит ему на ум со всей ясностью, или (ещё) которые не достигают (там) реального присутствия. Именно ночь, интериорность — или интимность — природы существует здесь: чистое личное Я. В фантасмагорических представлениях царит ночь: то тут, то там внезапно является окровавленная голова или другое видение бессонной ночи; и так же внезапно они исчезают. Эта ночь проглядывает, если смотреть человеку прямо в глаза: тогда взгляд погружается в ужасную ночь; тогда ночь мира предстаёт перед нами… Власть, извлекающая из этой ночи образы и ниспровергающая их обратно, проявляется как само — полагание, (то есть свободное творчество), внутреннее сознание, Действие. Именно в этой ночи скрывается сущностно — существующая-как — наличное — бытие; но (диалектическое) движение этой власти также здесь присутствует». Этот длинный пассаж, если вчитаться в него, во многом объясняет художественный феномен писателя Юкио Мисима. В нём, как в пружине, сжаты все мотивы, все интенции, которые будут развёрнуты в многочисленных произведениях писателя. Он беспощаден к своим героям, когда испытывает их, ставя перед лицом Ничто, перед лицом Красоты. Все они гибнут. Мисима как бы хочет натолкнуть нас на мысль, что убиение как акт, как способ овладения, как действие лежит в онтологии бытия, которое избегает себя, избегает быть, и это бегство на край ночи, совершаемое автором вместе со своими героями, бегство в ничто составляет осознанное событие человеческой экзистенции нового времени. Мисима искал осмысленной смерти (если жизнь человека имеет смысл, то должен быть и смысл в смерти), которая не уничтожает, а открывает высший Смысл. Однако писатель не даёт ответа, как научиться сохранять себя в присутствии смерти, и оставляет читателя опустошенным.

ВОСТОЧНАЯ КУХНЯ

На выходной она приезжала в гости по приглашению Исиды; та водила свою новую подругу теми же маршрутами, что и Ореста. Однажды в Йокогаме, они зашли в корейское заведение «Чхунхян» отведать экзотической пищи — похлёбки из собачьих потрохов. Помещения небольшого ресторана, разделённое ширмами на отдельные кабинеты, было драпировано красной материей. Когда женщины вошли внутрь, Марго вспомнила свою маленькую кухню на «Голгофе», залитую красным светом, и склонённого над столом голого Ореста, занимающегося проявлением фотографий. В груди у неё заныло. Перед глазами мелькнула чехарда картинок одного счастливого дня, проведенного на острове, цветущий шиповник…

Кроме этого воспоминания было ещё что-то, не желающее проявиться в памяти. У неё на языке вертелось немое слово: стоило только его произнести, и тогда всё стало бы на свои места. Приступ удушья сковал Марго. Ей захотелось выскочить наружу, на воздух. И вдруг она физически почувствовала, как это тёмное слово, будто из земли, начало прорастать на губах:

— Вита, вита, жизнь.

Исиде послышалось, что её спутница захотела витаминовой воды.

— Не, нет, просто воды, — запротестовала Марго.

Ей не хватало жизни — той жизни, которую возбуждал в ней Орест. Наконец её осенило, в калейдоскопе памяти сложилась новая мозаика. По нейронам пробежал электрический ток: Моника Витти — Джулиана — «Красная пустыня» — Антониони. Она любила интеллектуальное кино шестидесятых. И всё-таки еще не понимала, почему на ум ей пришёл этот старый фильм. Она сжала руки коленями. «Ах, ведь это Орест водил её на этот фильм в ретро — зал кинотеатра «Арс»!

Марго огляделась. Красная драпировка. Этот цвет угнетал женщину. Ещё чуть — чуть и она вскочила бы из-за стола, чтобы порушить ширмы. Она с трудом взяла себя в руки: «Нет, я не сошла с ума! Я в своём уме!»

Перед глазами возникла прощальная сцена в порту: Джулиана провожает Коррадо в Буэнос — Айрес. Она не понимала, какими нитями связывались эти ассоциации с её собственной жизнью. В этом клубке всё спуталось.

— Я голодна, — призналась Исида.

— Я тоже.

В голове Марго прозвучал прощальный диалог Джулианы и Коррадо.

— А ты бы смог меня съесть?

— Смог бы, если бы любил.

Всё связалось. Картина восстановилась. Марго улыбнулась.

— Так давайте скорее что-нибудь закажем, — сказала она.

Они заказали не какую-нибудь дворняжку, а породистого благородного пса. На столе лежало меню с фотографиями собак. Среди них были европейские и азиатские породы. Вкус женщин совпал: обе выбрали лабрадора, синхронно ткнув пальцами в картинку. Чтобы подкожный жир впитался в мясо, и оно стало мягким и сочным, собаку забивали палками.

— У, пальчики оближешь! — приговаривала Марго.

Раньше она даже брезговала подумать о таком блюде. Этот суп с требухой кэдзян и сладкое тушёное мясо тангоки, приготовленное из лабрадора, запомнились Марго на всю

её долгую жизнь.

Вечером женщины, сытые и усталые, после ванны уединились в своих комнатах на разных этажах. Исида прослушивала записи на автоответчике с голосом Ореста, а Марго предавалась чтению его личных записок, найденных среди учебных материалов.

Эфемерный мужчина

Я лежу на футоне, без пижамы, жарко. Расковыриваю пальцем бумагу на раздвижных окнах. Сквозь рваное отверстие покорно светят фонари проспекта Сёва — дори. Я думаю о том, что происходит во дворце императора, что в пятнадцати минутах езды на велосипеде от моей резиденции.

Император укладывается спать в одиночестве. Императрица недовольна, но чувства свои скрывает. Она пожелала потомку богини солнца спокойной ночи, поклонилась в пояс, выпрямилась, вздёрнула подбородок, повернулась и засеменила в свою спальню, шурша белыми шёлковыми таби по чёрному полу императорской опочивальни. Император раскрыл французскую книгу и погрузился в чтение. «Gobineau», «высокие белокурые долихоцефалы», «длинноголовые», «брахицефалы», «короткоголовые», «краниальный индекс»…

По сырому асфальту проносятся автомобили. Вижу, как через дорогу перебежала женщина с банными принадлежностями в халате, голова повязана полотенцем. Я знаю, что сейчас вздрогнет телефон. Я услышу как всегда заботливый женский голос:

— Ты не спишь?

Я как всегда отвечу:

— Нет ещё. Вы хотели что-то спросить?

Она скажет:

— Нет, просто хотела пожелать спокойной ночи, но вот подумала…

Что могла подумать женщина перед сном? Я хочу опередить её мысль и торопливо говорю:

— Вы, наверное, хотели спросить: «Не мешает ли мне спать шум проезжающих машин?»

Она ответит:

— Я об этом подумала только. Какой ты забавный! И вправду, у меня не шумно, если ты придёшь ко мне, то мог бы выспаться хотя бы на выходные… У меня есть холодное пиво… Ах, ты спутал меня. Я хотела спросить другое… Ну вот, уже забыла… Старая стала… Мне грустно… Я совсем не слышу добрых слов от тебя… Тебе как будто жалко сказать что-то доброе…

— Ну, как же! Я ведь каждый вечер желаю вам доброй ночи.

— Я просто хотела услышать твой голос. Когда ты говорил по — русски с той женщиной по телефону, у тебя был такой нежный голос, которым ты никогда не говорил со мной…

— Хотите, чтобы я снова ей позвонил?

— Если ты позвонишь ей, я этого не выдержу.

— А давайте я буду вам звонить и говорить по — русски?

— Ты будешь говорить так же как с ней?

— Ну да!

— Как бы мне хотелось…

— Тогда кладите трубку, я перезвоню…

В телефонной трубке загудело. Я лежал, продолжая ковырять сёдзи. Отверстие становилось больше. Прошло уже несколько минут. Мысли были не о том, что бы сказать моей благодетельнице, этой тоскующей печальной деве у моста Удзи, а об императоре… Сам бы хотел понять, о чём он думал… Во рту был не язык, а войлок… В голове громыхало. Вы хотите послушать? Это бой барабана. Кто-то стучал по моей груди. Я должен победить демонов моей госпожи своим словом. Слова, слова… Их никогда нет в нужный момент. Они, умные, появляются уже после того, как все сказано, но ничего не вернуть.