Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Она была изумлена: в доме Генриха Бобби никогда не говорил о том, что знаком с Луизой.

Но и с ней он обошелся очень тепло, познакомил с женой, расспросил о здоровье Генриха. Это вообще был вечер какой-то всеобщей любви и расположенности друг к другу. Потом, вспоминая теплую ночь Калифорнии и красные китайские фонарики в темной листве, она догадалась, что волна дружелюбия и доверия всех ко всем исходила от Луизы, и это был генератор такой мощности, что под его излучением гости завибрировали в унисон. Жаль, что нельзя было поделиться наблюдением с Генрихом и сказать, что генератор Луизы, пожалуй, не слабее того из Филадельфии, заставляющего исчезать людей.

О девушке на улице в квартале Кастро они с Луизой не обмолвились ни словом.

В Сан-Франциско она собрала в чеках большую сумму. Левые интеллектуалы из университетов и еврейская община давали на помощь России щедро, и, казалось, уезжать должна была в хорошем настроении, но с утра томила печаль, и когда ехали в аэропорт по улицам, обсаженным кажущимися серыми в утреннем бессолнечном свете гортензиями, когда промелькнули красно-золотые ворота в чайна-таун, она думала: «Я этого никогда больше не увижу».

Луиза тоже была довольна поездкой, сидела рядом, прикрыв глаза и чуть улыбаясь. Спали мало — рейс ранний, но лицо Луизы было безукоризненно гладким, и все же в беспощадном утреннем свете выделялся темный пушок над верхней губой.

«Она увидит этот город, а я — нет».

Попросила остановить машину на холме уже за городом. Сан-Франциско лежал внизу, бело-розовый на краю фиолетовой бескрайней пустыни океана, как огромный цветок гортензии. На пляже под холмом запускали воздушных змеев, и коричневые человечки беспорядочно перемещались вслед за хвостатыми драконами.

«И этого я никогда больше не увижу».

Напророчила. Первый раз выпустили за границу через двадцать лет после возвращения. Какая-то дикая, унизительная поездка. Были гостями на подводных лодках, почему-то находившихся в Александрии.

Им выдали по пятьдесят долларов на семью, и они вчетвером поехали в Египет: она с Деткой и бородатый Брыкапьников тоже с женой. Брыкапьников специализировался на бюстах Ленина, или «кормильца», как называли его между собой художники и скульпторы. Мадам Брыкальникова состояла в родстве с могущественным серым кардиналом, ответственным в Политбюро за идеологию, и потому говорила медленно, с паузами и часто кривила и без того некрасивое птичье личико, здорово смахивающее на постную физиономию брата-туберкулезника. Но к маленькому носатому личику с впалыми щеками прилагались ширококостные стати, и потому мадам Брыкальникова напоминала доисторического ящера или кенгуру, тем более что руки с крупными кистями держала, согнув в локтях, прижатыми к телу. Роль сумки для детеныша выполнял большой коричневый кожаный ридикюль.

Подводники кормили простыми, но вкусными обедами и вежливо слушали рассказы Брыкальникова о том, как он работает над образом Кормильца, дожидаясь, когда придет черед другого бородатого — Детки.

Детка смешно и сочно вспоминал деревенское детство, поездку в Грецию, попутно просвещая русским фольклором и античными мифами, и никогда не упоминал про Америку. Нет, однажды в кают-компании назвал Нью-Йорк «городом желтого дьявола».

И еще один раз заунывную обязаловку нарушил вопрос лейтенантика с идеальным косым пробором в светло-русых волосах (чем-то напомнил консула Петра Павловича):

— А вам не скучно все время лепить Ленина? — спросил лейтенантик, обалдев то ли от монотонного голоса Брыкальникова, то ли от жары, то ли от долгого пребывания вдали от родины.

— Нет, дорогой мой, это наскучить не может, ведь каждый раз я нахожу все новые черты в неисчерпаемой личности Ленина, а когда я ваял мой первый бюст, это был портрет молодого вождя… — и снова потек монотонный рассказ.

Оживление на лицах экипажа сменилось выражением подозрительно сосредоточенным. Детка потом уверял, что они умеют спать с открытыми глазами.

На прощанье командование подарило каждой семье по красивому медному гонгу, украшенному алыми кистями.

— Ну, расщедрились! — сказала мадам Брыкальникова, забыв про бесплатные обеды в течение недели. — На тебе, боже, что нам негоже. Зачем мне этот гонгконг?

В Каире на рынке она меняла павловопосадские шали на драгоценные камни. Торговалась хладнокровно и умело: то протягивала шаль иссушенному солнцем продавцу, то забирала назад и клала камень на прилавок.

— Я в Москве эти шали не ношу, — поделилась она. — На выход я ношу соболью пелерину или горностаевый палантин.

А он доверительно поведал ей, что иногда на рассвете выходит из дома, чтобы полюбоваться своим изделием — памятником «лучшему поэту нашей эпохи».

Она конечно же рассказала, смеясь, Детке.

— Ну, это нормально, — не осудил коллегу Детка. — Может, если б мой Разин стоял на Красной площади, я бы тоже ходил.

— Но не на рассвете.

— А черт меня знает, может, когда и на рассвете. Он вообще-то парень не бездарный. Опять же — из русской глубинки, ну а Кормилец, так кто не грешен. Я тоже сподобился.

— Ты и чекиста сподобился…

Это была больная тема. Почему-то вскоре после возвращения он принялся делать Железного Феликса, встречался с вдовой, беседовал подолгу.

Она была изумлена: вот так, после чудесных нью-йоркских работ из дерева, сразу наброситься на фанатика, погубителя?

— А что, думаешь, американских судей, профсоюзников и богатых евреек было интереснее изображать? Но это же ты их приволакивала. И что за разница изображать американское или советское начальство, если ради денег..

— Ты работал не только ради денег.

— Ну да, еще твоего дружка изваял на свет Божий. Кстати, хорошая работа.

— А Достоевский? А Чарльз Линдберг, разве был плох?

— Неужели ты ее помнишь?

— Конечно. Помню, как она стояла в витрине «Альтманса» и ее ходили смотреть.

— Какой же это был год?

— Двадцать седьмой. Он перелетел Атлантику.

Смешно вспоминать, но ярилась она не только и не столько из-за некачественной личности героя: ее не устраивали длинные посиделки с вдовой.

Вдову звали то ли Зося, то ли Ядвига, польское имя, и, несмотря на свои «за шестьдесят», выглядела она замечательно: тонкая, гибкая, с ясными зеленоватыми глазами и «мивой» картавостью. Почему-то засело, что эта Зося моложе Детки почти на десять лет, и совсем не утешало, что старше ее самой почти на пятнадцать. Нет, конечно, ни о какой близости между Зосей и Деткой не могло быть и речи, хотя Детка был орел и почти до последнего своего срока иногда будил ее на рассвете, — причина крылась в другом. Они были похожи с вдовой, один и тот же любимый им женский тип, и это обстоятельство вызывало досаду. Ей не нравилось, что он ходит как бы к ее двойнику, пьет с двойником чай и беседует о прошлом.