Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

Увлекшись, Мышкин начинал мысленно произносить целую речь, а потом с усмешкой прерывал сам себя… Действительно, что толку витийствовать втихомолку? Конечно, надо донести эти простые истины до каждого мужика, но каким образом? Спуститься на нижнюю палубу и громогласно агитировать? Испуганные пассажиры сдадут его полиции на первой же пристани. Вот если бы была возможность обратиться ко всей России, чтоб тебя все услышали!.. Ну право, смешно, кто же тебе предоставит такую высокую трибуну? И типографии уже нет, так что даже прокламации не отпечатаешь…

Ладно, нечего попусту тешиться мечтами. И не забывай, что ты инкогнито. И миссия у тебя ответственная и нелегкая.

Итак, Ипполит Никитич, тебе надо самому определить свое положение. Кто ты: чиновник, купец, отставной военный? Скажем так: топограф-землемер, едущий на службу в Иркутск. Держись скромно, не вступай в разговоры, не вызывай подозрений.

— Титов Михаил, топограф-землемер, еду по вызову Иркутской губернской управы — так он отрекомендовался своему соседу по каюте. Сосед, пожилой телеграфист, служивший в Екатеринбурге, завистливо вздохнул:

— Землемер, должность хлебная.

Неожиданное происшествие чуть не спутало все его планы. В Сарапуле рыбаки принесли рыбу прямо на пароход. Старик крестьянин торговался с ушлым малым из-за огромного осетра. Сошлись на двугривенном. Старик отдал деньги, но тут появился толстопузый купчина с верхней палубы.

— Знатный рыбец! — сказал он, взглянув на осетра, и обратился к рыбаку: — Отдашь за полтинник?

— Уважим, ваше степенство, — быстро сориентировался малый и потянул рыбу у старика. Старик заупрямился, вцепился в покупку:

— Цена заплачена! Робята, гляньте, православных обижают!

Рыбак обругал старика, крестьянин тоже ответил бранью. Рыбак пытался ухватить рыбу, старик изворачивался. Купцу это дело наскучило, и он, недолго думая, двинул крестьянина в ухо. Старик упал и завопил истошным голосом:

— Помогите, робята, грабют, убивают!

Сбежался народ. Купчина сообразил, что могут быть неприятности, сунул незаметно рыбаку рублевую бумажку и закричал, обращаясь к толпе:

— Глянь, честной люд! Этот висельник осетра украл! Бог тому свидетель, а вот живой человек подтвердит.

Купец указывал на ушлого малого, и тот повторял:

— Истинный крест, украл среди бела дня!

Старика схватили, поволокли на верхнюю палубу.

Появился капитан. Пассажирский помощник послал на пристань за урядником. «Правый суд» вершился тут же, на палубе. «Нижний» народ наверх не пустили, а «классная» публика, естественно, приняла сторону купца.

Старый крестьянин стоял на коленях, окруженный толпой разъяренных купцов, одной рукой он потирал окровавленное ухо, другой придерживал злополучного осетра. Старик плакал и причитал, что это оговор, что нет правды и бедный человек всегда виноват.

Сквозь толпу протиснулся усатый урядник. Купец поклонился полицейскому чину и рассказал, как у него среди бела дня голодранец украл «знатного рыбца». Единственный свидетель — плутоватый малый — охотно подтвердил слова купца. Старика даже слушать не захотели.

— В острог его, каторжника! — раздались голоса.

…Мышкин наблюдал всю эту сцену с самого начала. Когда еще внизу купец ударил старика, он было решил вмешаться, но сдержался, понимая, что не имеет права ввязываться в скандал. Потянут в участок, будут выяснять, кто да что. Нельзя рисковать. Но тут на его глазах погибал человек: упекут старика в тюрьму, это точно. Мышкин сделал шаг вперед и сухим, начальственным голосом (бессознательно подражая тону московского обер-полицмейстера) заговорил:

— Обращаю внимание властей на удивительнейшее безобразие: купец, вступив в преступный сговор с этим мошенником, пытался отнять у крестьянина товар, за который деньги были уплачены. Между тем законы Российской империи гарантируют каждому верноподданному равные права. — Сколько стенограмм было расшифровано у обер-полицмейстера! Пригодился чиновный слог. — Я молча следил за ходом расследования, ожидая, что ответственные лица поступят так, как им подсказывает служебный долг.

Пассажирский помощник зашептал что-то капитану, капитан склонился к уряднику, урядник послушал, грозно сверкнул очами и загремел, обращаясь к купцу:

— Каналья! Государевы законы вздумал нарушать!

— Виноват, ваше-ство, спьяну показалось, — забормотал перепуганный купчина. — Мы енто дело без скандалу, враз уладим.

Толпа возмущенно загудела. Купец припал к стоявшему на коленях крестьянину, обнял его и проворно сунул за пазуху старику «красненькую».

— Премного благодарен, ваше степенство, — залепетал крестьянин, — мы на вас зла не имеем.

— Видите, ваше-ство, никаких претензий! — обрадовался купчина.

— То-то, — пробасил урядник, поискал мгновенно исчезнувшего рыбака, отдал честь Мышкину и пошел вниз по трапу. Купец бросился следом.

Потом, встречая Мышкина на палубе, крестьянин низко кланялся и называл благодетелем. А капитан как-то мимоходом осведомился, не беспокоит ли кто его благородие.

Тем же вечером, ложась спать, екатеринбургский телеграфист хитро прищурился и сказал вроде бы сам себе:

— Которые особняком держатся и водку не употребляют, известно, птица важная, на ревизию следуют.

И стал стягивать сапоги.

…От Перми до Екатеринбурга он доехал на «чугунке». «Классных» вагонов не было, он сел в общий, в котором возвращались рабочие о разных летних заработков. Ночью кондуктор стал проверять билеты, зуботычинами и матерщиной будя спящих.

— Мешки не положено. Курить не положено. Чего разлегся? Лежать не положено, не спальные места.

Все не положено. Впрочем, кондуктор сразу же оставлял в покое тех, кто совал ему какую-то мелочишку. Очевидно, это было «узаконенной» формой поборов. «Каждому жить надо, каждый ловчит!» — философски вздохнул сосед Мышкина и приготовил монету. Мышкину следовало бы тоже послушно приготовить свой гривенник, не дожидаясь зуботычины и окрика (благоразумие подсказывало не выделяться, не привлекать к себе внимания), но, встретив наглый взгляд кондуктора, он сузил глаза, выпрямился, начальственно рыкнул — и этого оказалось достаточно: кондуктор забормотал извинение, что ненароком потревожил их благородие, и исчез, растворился в тамбуре.

Следующий день до самого Екатеринбурга вагон приглушенно гудел. На Мышкина косились почтительно, но с опаской.

«Держится особняком и не пьет водку».

На грязных почтовых станциях, где за рваными обоями клопы с вожделением подстерегали очередную жертву, Мышкину отводили лучшие комнаты и предоставляли лошадей в первую очередь.

Колеса открытой кибитки увязали в чавкающих лужах, ямщик остервенело нахлестывал измученных лошадей, легкое заграничное пальто не спасало от сурового, пронизывающего ветра — бесконечна дорога до Тюмени!