Сны женщины
Шрифт:
– Вот тебе сабля, – сказала Ванда и протянула ту самую саблю с орденом на эфесе.
– И кинжал, – сказала прабабка и протянула изящный разрезальный нож для книг.
Пьяненькая Юдифь Каценэленбоген хихикнула, ткнула Татьяну кулаком в бок и пропела на знакомый мотив, «Прощание славянки»:
Гремит трубный зов! Дави мужиков! Сестра, не робей! Их будем резать как свиней!– Как свиней, – подхватила Воительница, которую вряд ли теперь мы можем называть Татьяной. Она, возглавляя
Женщины вышли в тоннель или длинный коридор с наглухо запертыми дверьми. К стенам коридора в испуге жались мужские фигуры в белых одеяниях. Если бы не Великий Поход, не допускающий прозаических объяснений, эти фигуры вполне могли бы оказаться врачами и санитарами, не более того. Но – какие врачи, когда все громче и громче звучит «Полет валькирий», а Воительница набирает шаг, взмахивает саблей, переходит на бег и готовится к полету.
И вот она летит, и любое препятствие на ее пути оказывается не более чем проницаемым туманом.
…А что же наша героиня? Помните? Мы оставили ее перед зеркалом в белой спальне. Там она и сидит на ковре, в длинной простой рубашке с глухим воротничком, обессиленная, обхватив руками плечи. Сидит и смотрит в зеркало, из глубины которого несется прямо на нее фигура Воительницы в диком, ни с чем не сообразном облачении, в иной момент могущем показаться и смешным.
Но нашей героине не смешно. Она боится не совладать с сумасшедшей воинственной дивой, с ее тупой саблей, с шипами на ее ветхом, на ладан дышащем корсете, с глупым книжным ножом. Она боится, что дива не услышит ее крика, потому что старый шлем все еще плотно прилегает к ушам.
Она сидит перед зеркалом с надкушенным яблоком в руках и шепчет:
– Вы прожили мою жизнь. Вы извели ее до хрупкого тончайшего зеркального слоя. Я разобью это зеркало и стану свободной. Я сама буду решать – любить или убить любовь. Я сама, сама…
Воительница в зеркале все приближалась, бравурная музыка летела вместе с ней и становилась все громче. Еще немного, и дива окажется в спальне. Татьяна боялась этого больше всего на свете.
Из последних сил она швырнула в зеркальную поверхность яблоком. Трещина пересекла стекло, и – к великой радости нашей героини – Воительница исчезла. Лишь музыка, фальшивя на басах, протекла в спальню и, лужицей разлившись на подзеркальной полке, тут же и испарилась. Последним нижнее фа, подобное обиженному кошачьему мяуканью.
– Отлично, – оценила наша героиня свои действия. – Но в разбитые зеркала смотреть почему-то заказано.
Она закрывает глаза, опускает голову и поворачивается к зеркалу спиной. И вздрагивает от звука бьющегося стекла – это треснувшее зеркало не удержалось в раме и рушится, оседает, разлетается осколками. Несколько мелких осколков застревают во взлохмаченных волосах Татьяны, и она осторожно, сосредоточенно, стараясь не порезаться, выбирает их пальцами.
– Мы так не договаривались, – обращается она к разбитому зеркалу, – но все равно я нисколько не жалею. Надеюсь, я избавлена, наконец, от преследований. И я не собираюсь оправдывать ничьих надежд, так и знайте! Я – сама по себе, и не лезьте ко мне в мозги!
Без мелких ранений, однако, не обошлось: в этот момент осколок, выпадая из прически, впился в шею, второй поцарапал руку.
– Ай! – досадливо морщится наша героиня и слизывает красные капельки, натекшие на пальцы. Капельки невелики, но так же солоны и отдают металлом, как и кровь,
что фонтаном била из шейной артерии Шубина в ее страшном сне. Очень памятный вкус, и сердце ее начинает колотиться, и снова кажется, что лицо окатила горячая солоноватая влага. – С этим надо что-то делать, – уговаривает себя Татьяна, – иначе меня опять унесет.Она поднимает глаза и блуждает взглядом по комнате в надежде зацепиться за что-нибудь очень прозаическое, чтобы снова не унестись в навязанный ей сон. И сама она тоже никому не желает сниться.
– Мне снится или я снюсь, попробуй теперь разберись. Такая путаница. Но я не желаю, чтобы меня выворачивали наизнанку, – шепчет Татьяна и оглядывает окружающее ее пространство.
Что видит она? Гладкий, без рисунка, светлый ковер, белые обои стен, белые плафоны люстры, белая кровать – на ней россыпью фотографии. Елена в шубке, Ванда в костюме с блестками, репродукция картины из «передней», вырванная из какого-то журнала и закатанная в пластик.
«Конечно же, я разглядывала фотографии перед сном, потому и приснилось опять. Мама, бабка Ванда и эта ведьма в черно-золотом…» – уверяет саму себя Татьяна и снова скользит взглядом по комнате.
…Рама разбитого зеркала, белые занавеси, белая постель… Фотографии на постели и лица словно живые. «Нет уж, фотографии я больше смотреть не буду», – зарекается она, но взгляд ее снова и снова возвращается к черно-белым карточкам, снова и снова оживляет их.
Фотографии… Нет-нет, ни за что… Натюрморт с подсолнухами… Почему он такой яркий? Почему цветы сияют желтым, а фрукты – красным, зеленым, розовым, золотистым? Ведь ночь, и электричество она не включала. Помнится, только жидкий лунный свет просачивался сквозь занавеси и словно бы вздыхал бледной жемчужной волной, встречая светлые поверхности…
Неужели утро и она снова опаздывает на репетицию? Что-то пусто в голове, не хватало еще с недосыпу забыть роль. Этого она себе никогда не позволяла. Никогда и ни по какой причине. Даже заболев гриппом и при температуре в тридцать девять с лишним, она могла воспроизвести любой эпизод с любой реплики и даже задом наперед. Даже влюбившись до беспамятства, она не забывала роли. Или же она никогда до беспамятства не влюблялась? Интересный вопрос и еще одна причина усомниться в себе, в истинности своего существования и в правомерности кошмаров, вдруг накативших на нее штормовыми валами.
Скоро ли девятый вал? Что после него? Спасение? Или она захлебнется в коварных волнах забытья. Забвения.
– «Мы спасемся? – шепчет она слова из роли, уже почти готовая к лихорадке торопливых сборов. – Слух прошел, что был посланный от Олоферна…» Нет, правда, что ли, рассвело?
Она переводит взгляд на окно, желая и боясь убедиться в своем предположении. И что же видит она?
От окна и впрямь идет сияние, но это не солнечный свет. На фоне занавесей высится фигура в длинном одеянии. Голова опущена, руки сложены на груди. Вокруг фигуры – сияющий ореол.
– Можно было догадаться… – потерянно шепчет наша героиня. – Я, в общем-то, знаю, что заставила тебя страдать. Но сейчас…
– «Я полюбил, – перебивает ее Шубин-Олоферн словами из пьесы. – Я полюбил и не желаю думать ни о каких страданиях», – Он говорит без всякого выражения, легко и бездумно, будто бы первый раз читает с листа и роль его пока что оставляет равнодушным.
– Он не желает! – возмущена Татьяна. – Ты насмешничаешь, как всегда? Шут гороховый! Попрыгунчик! Уйди лучше и не мучай меня. Еще ничего не решено! Ничего не решено, понимаешь!!!