Со святой верой в Победу (сборник)

–  Ты легко отделался от войны!

Можно представить мое состояние. Ушел в палату, меня сняли с довольствия, жил на сухом пайке. Хотя желание ехать домой было настолько велико, что я сдался. Получил, правда, новую гимнастерку, брюки, а в придачу ботинки с обмотками. С одной-то рукой. Шинель оказалась без хлястика, вместо вещевого мешка - штанина от кальсон, куда я положил две булки хлеба и завязал все бинтом. В таком виде шагал по Москве, ожидая формирования эшелона раненых в Сибирь. Помню, на Большом Каменном мосту мне встретился пожилой генерал-лейтенант. Когда мы прошли мимо друг друга, он, повернувшись, долго смотрел на меня. Что он думал - неведомо. У меня была одна мысль: приехать домой ночью, чтобы никто не увидел победителя. Добрался до Ишима поздно вечером 5 января 1945 года. Шинельку свою, в которой явно убит был не один Иван, я отдал на подстилку козленку.

Первые два с половиной года послевоенного времени оказались для меня самыми тяжелыми. Половина времени - в госпиталях, профессии - никакой, пенсия - 23 рубля, поскольку считалось, что я связан с сельским хозяйством. На моих глазах за эти годы ушло из жизни много инвалидов, не выдержав борьбы за существование. На счастье, мои родные всячески поддерживали меня. Когда в 1947 году поехал учиться в Свердловск, они с облегчением вздохнули - выбрал себе дорогу.

Безусловно, преодолевать житейские трудности мне помогало все то, что я получил в армии - упорство, целеустремленность, собранность плюс к этому сибирский характер.

Иван Федорович Плотников,

доктор исторических наук,

профессор Уральского государственного университета,

заслуженный деятель науки РФ,

академик Академии гуманитарных наук,

гвардии подполковник (в отставке),

инвалид Великой Отечественной войны II группы

Моя предвоенно-военная юность

Вспоминать о предвоенных годах, о самой войне 1941-1945-го и горько, и одновременно сладко. Горько - потому, что это воспоминания о трудных, тяжких временах, а сладко - потому, что это была детская, юношеская пора, которая уже никогда больше не повторится. На детские годы легли отсветы малых войн на востоке и западе страны, а юность уже опалило пламя большой войны, Отечественной. Все слилось в нераздельное целое: детство, юность, учеба, труд, война... Приступая к воспоминаниям о своем участии в Великой Отечественной войне, хочу начать несколько издалека - рассказать, как складывалась моя жизнь и жизнь моих родителей накануне ее, в какой рос атмосфере, с каким мироощущением и умонастроением встретил обрушившуюся на страну беду.

* * *

Сначала скажу о родителях. Родина моей матери, Агриппины Евсеевны, в девичестве Останиной,- село Байки, что в Караидельском районе Башкирии, на севере этой республики. Ее предки переселились в предгорья Урала с Ярославщины где-то в XVII веке. Что же касается русского волостного села Байки, в дооктябрьский период в Бирском уезде Уфимской губернии оно было широко известно как весьма крупное, торгово-купеческое, с многоземельным крестьянством. В 20-30-е годы это село было районным, пока по чьей-то затее не был выстроен на голом месте районный "городок" - преимущественно за счет сноса "кулацких" домов в тех же Байках и перевозки их через горы за 6 километров ("городком" этим стало село Караидель на одноименной реке, что значит "Черная река", - так по-башкирски именуется Уфа, в отличие от реки Белой - Ак-Идель). Отец мой, Плотников Федор Николаевич, родом был из соседнего, Аскинского района, из деревни Королево. По преданиям и историческим источникам, деревню основали старообрядцы, поддержавшие в конце 1773 - начале 1774 года восстание Е. И. Пугачева под Кунгуром и бежавшие от преследования властей в отдаленный, необжитой еще район (кстати, много было старообрядцев и в Байках). Отец был участником Первой мировой, а потом гражданской войны (участвовал в знаменитом краснопартизанском рейде В. К. Блюхера), затем - комбат в 30-й Краснознаменной дивизии, одно время - член компартии. Несмотря на все это, идти против воли родных не стал, когда в жены ему предложили незнакомую байкинку: староверка - к староверу.

Родился я в Королево 4 сентября 1925 года. Через года полтора мы переехали на станцию Хребет, что близ южноуральского города Златоуста. Отец, ставший железнодорожником, отправил нас с матерью через год обратно в Королево, сказав, что скоро вернется туда, будет вновь крестьянствовать. Да вот так и не вернулся, завел новую семью, так и не разведясь официально с моей матерью. Как выдвиженец, в начале 30-х годов учился на курсах Пермского строительного техникума, работал в Аскино (заведовал стройотделом исполкома Совета), потом - в Уфе. Всего лишь несколько раз приезжал к нам в Байки, куда мы переселились с матерью уже в 1928 году. Практически никак нам не помогал. Да и трудно ему было это делать: болел, на шее была новая семья, советско-партийную карьеру делать не стал, хотя и мог, предпочел должность рабочего-железнодорожника. Тихо-кухонно ругал большевистскую власть ("Мы кровь проливали, а тут в нее всякая нечисть пролезла, всех мордуют, жизни нет, все обещанное - обман"), когда И. В. Сталин ликвидировал "красногвардейско-партизанские комиссии", лишив их бывших членов некоторых имевшихся, очень скромных по сравнению с номенклатурными, льгот.

Детство мое проходило в крайней бедности. Кормились огородом, молоком коровы. Мать из религиозных соображений (но и по своеобразным стихийно-идейным) в "коммунию", колхоз "безбожных" большевиков, вступать наотрез отказалась. Во время повальной коллективизации в зиму 1930/31 года ее двое суток продержали под арестом, принуждая написать заявление,- все равно отказалась. В итоге ее все же выпустили, но потом душили налогами, даже, помнится, потребовали сдать центнер зерна, хотя пашни никакой у нас не было (хлеб выменивали на картошку). "Безбожная", "насильная" власть ей претила всю жизнь, но в разговорах о ней была осторожной, более открытой становилась лишь с несколькими соседками, знакомыми - единомышленницами; по острым вопросам они перешептывались. Помнится, никто из них друг на друга не доносил.

На моих глазах совершалось раскулачивание: в зимнюю стужу изгоняли массу людей, взрослых с детьми, из своих домов, разрешая, помимо одежды на себе, брать только узлы; на санях отправляли на железнодорожную станцию за 70 километров, оттуда - в Сибирь. В числе раскулаченных был и мой двоюродный дядя, бывший солдат и красный партизан. Раскулачили его за то, что обзавелся двумя лошадьми, молотилкой (которой, кстати, бесплатно пользовались и другие) и не вступал в колхоз. Завывание в плаче женщин и детей, сочувствие одних односельчан, злорадство других в предвкушении скорого вселения в освободившиеся избы - все это остается в памяти на всю жизнь, как самый дурной сон!

Пишу об этом главным образом потому, что пришлось расти, формироваться как человеку, а потом и как специалисту в сложнейших условиях, с чувством борющихся в душе противоречий, с ощущением раздвоения личности. Это и тогда, и потом ощущать в себе и вокруг себя было крайне мучительно. С одной стороны, ежедневное, ежечасное, отовсюду наплывающее внушение, что под руководством большевистской партии Ленина - Сталина страна, мы все идем к самому справедливому обществу, "мечте человечества" - коммунизму, вот надо только поднапрячься, сокрушить врагов (внутри и вне страны) - и все будет в порядке; незнание нами, молодыми, положения людей и состояния экономики в дореволюционной России, будто бы "лапотной" и обреченной на извечное отставание, а также положения в западных странах, где простой народ якобы живет в нищете, и все хуже и хуже. С другой стороны, ощущение безудержной, беззастенчивой лжи если не о богатой, то об обеспеченной, свободной, счастливой жизни советских людей, о справедливом распределении благ (при наличии скрытых кормушек не только для элиты, но и для местной, районной номенклатуры). Воровство, злоупотребления и мордование людей властями, репрессии чудовищных масштабов, в обоснованность и надобность которых при всех усилиях трудно было поверить. На моих глазах в клубе были арестованы два парня, выкрикнувшие, чтобы выключили радиорепродуктор, из которого доносилась какая-то казенная речь, мешавшая слушать патефонную пластинку. Потом, как выяснилось, их расстреляли. Так было! Я, как и многие мои сверстники (немало из них и сейчас носят на демонстрациях и митингах портреты Сталина, голосуют за коммунистов, пусть сколько-то и эволюционировавших), про себя (хотя даже и про себя-то - тайно) то верил в большевизм и коммунизм, возможность построения самоуправляющегося общества без власти, насилия, достигшего полного "разумного" материального достатка (жизнь по - потребности - для всех и каждого), то сомневался и в большевистской политике, и в реальности коммунизма, в возможности вырастания его из общества насилия, доносов, страха, явной несправедливости и практически массовой бедности, технологической отсталости.

Безысходность в повседневной жизни скрашивалась в детстве разве что радостями в играх, шалостями, рыбалкой и книгочтением.

Книги, увиденные в раннем детстве, с красочными картинками, в которых загадочные знаки-буквы вдруг начинали, у взрослых, говорить, покорили меня. Научившись читать, я брал их где только мог - в библиотеках, у знакомых. Читал обычно ночами, пока мама не отбирала книжку и не тушила керосиновую лампу. Покоренный книгой, я на всю жизнь стал библиофилом. И уже с детства, чтобы покупать книги, подрабатывал в каникулы. Причем не как-нибудь: лет с 13 работал на подноске кирпичей в бригаде каменщиков; став постарше, в 14-15 лет, был пастушком-погонщиком у гуртоправа (мы перегоняли огромное стадо от Байков до станции Янаул, на мясокомбинат). Заработок получался приличным, так что к уходу в армию скопил библиотечку. Рано увлекся стихосложением, что в сельской детской и юношеской среде, даже читающей, в отличие от городской, было тогда редкостью (в школе и на селе было у меня прозвание Ваня-поэт). Так вот, писал и в школьную, и в сельсоветскую, "взрослую", стенгазету стихи - и об обыденном, и о событийном, в русле общей тональности, хотя и не мог заставить себя восславлять "великого Сталина". Писал и о горечах жизни, редко показывая это близким. Причем по-прежнему мучился: справедлив ли я в оценке нашего общества, партии, ее курса и действий? А вдруг я чего-то все же не понимаю, может, трудности, запугивание и репрессии - исторически необходимы и в будущем все изменится? Раздвоение личности, одним словом.

Что-то у меня изредка выплескивалось и на людях - в школе, классе. Помню, осенью 1940 года нарвался на проработку директора и парторга школы за реплику во время необычного урока по истории - с приглашением раненого (или больного) красноармейца-односельчанина, прибывшего из Прибалтики. Он сбивчиво, с помощью учительницы-активистки Л. Прилуцкой рассказывал о "добровольном" одновременном присоединении к нашему государству Эстонии, Латвии и Литвы. А перед этим мне довелось услышать простодушно-доверительный рассказ другого красноармейца об оккупации этих стран, к которой специально готовили войска, о двойственном отношении к торжествам там, о начале действий "лесных братьев" и т. д. На уроке у меня и вырвалось: "Ну что вы говорите, эти же страны просто присэсээрили!" Спасла от исключения из школы отменная учеба и, думаю, нежелание руководства школы выносить сор из избы. К тому времени школьное руководство как-то попривыкло к моим упорным отказам от вступления в пионеры, потом - в комсомол. Вроде бы относили все это к индивидуализму, а не к проявлениям "конфронтационности". Влияло и то, что отец мой был в прошлом партизаном - блюхеровцем (а еще до того красногвардейцем отряда тех мест под командованием З. К. Шорохова), командиром, какое-то время - советским функционером, а также его одно-два выступления в школе во время редких наездов к нам с матерью.

Таким, в таком состоянии, умонастроении застала меня, 15-летнего школьника, Великая Отечественная война. С ее же началом настроение в пользу существующей власти у меня резко усилилось. И потому, что вслед за обращением к "братьям и сестрам" И. В. Сталина 3 июля 1941 года сразу изменился весь тон, а во многом и характер официальной пропаганды, постановка воспитательной работы в школе, отношение к церкви и верующим, и потому, что обжигала сердце нестерпимая боль за Родину, оказавшуюся в тягчайшем положении, на краю гибели - потери независимости, причем из-за нападения страны с еще "худшим" политическим режимом. Теплилась надежда (и не у одного только меня - у миллионов!), что спасение независимости страны, наша победа в войне заставят коммунистическую власть, оказавшуюся в предотвращении национальной беды столь позорно-бездарной, изменить свою политику, что она "помягчеет", сблизится с народом, перестанет игнорировать его волю, традиции, зачеркивать и искажать многовековую историю России.