Собака, которая не хотела быть просто собакой

Папа, Матт и я вошли в магазин все вместе, и, когда из задней комнаты вышел пожилой продавец, папа попросил у него шоферские очки.

Старик долго искал и наконец принес нам три пары очков. Хотя они были сконструированы на заре автомобильной эры, их можно было носить, и папа стал примерять очки Матту.

Случайно во время этой процедуры, оторвав глаза от пса, я поймал взгляд продавца. Он был ошеломлен. Его бритое лицо вытянулось, как мокрая замша, а пожелтевшие от табака остатки зубов, казалось, готовы были выпасть из опустившейся нижней челюсти.

Папа не заметил всего этого, но его ждала еще более внушительная сцена, когда он поднялся, протягивая вторую пару очков.

– Эти подойдут. Сколько я вам должен? – спросил он и, внезапно вспомнив, что перед отъездом из Саскатуна забыл упаковать свой бритвенный прибор, добавил: – Да, еще нужны кисточка для бритья, мыло и безопасная бритва.

Старичок укрылся за прилавок: по-видимому, оп готов был разрыдаться. Костлявой рукой он несколько секунд хватал воздух не в силах вымолвить ни слова.

– О, боже! – простонал он – и в голосе его была искренняя мольба. – Не пытайтесь меня уверить, что эта собака еще и б р е е т с я!

Из-за необычной формы головы Матта пришлось срочно изменить способ крепления очков, но они псу очень шли и нравились. Когда очки не требовались, мы передвигали их ему на-лоб, но через несколько дней он научился делать это сам, а когда было нужно, снова надвигал их на глаза. Если не считать того впечатления, которое они производили на лишенных воображения прохожих, очки Матта имели невероятный успех. Однако они не защищали его нос, и как-то на скорости сорок миль в час он столкнулся с пчелой. Левую половину носа-картошки страшно раздуло. Это не создавало ему большого неудобства, так как он устроился у другого борта машины. Но удача покинула его, и вскоре он столкнулся с другой пчелой (может быть, впрочем, на этот раз это была оса). Общий результат этих двух укусов оказался весьма причудливым. С очками, надвинутыми на глаза, Матт был теперь похож на гибрид рыбы-молота и глубоководного ныряльщика.

Нашу вторую ночь по дороге на запад мы провели в Свифт-Ривер в южной части Саскачевана. Свифт-Ривер находился почти в самом центре этой пыльной провинции и выглядел тощим и голодным. Нам было очень жарко; покрытые пылью, усталые, мы въехали в его северное предместье и стали искать городской кемпинг для туристов. В те времена еще не было никаких мотелей и приходилось выбирать между собственной палаткой и очень тесной комнатушкой в раскаленной душегубке, которая, явно в насмешку, называлась «отель».

Однако Свифт-Ривер гордился своим туристским кемпингом, расположенным в некоем жалком подобии парка, неподалеку от искусственного озерка.

Мы принялись устанавливать патентованную палатку, справиться с которой часто бывало нелегко. Вскоре мимо прошел полицейский и посмотрел на нас так подозрительно, словно не сомневался, что мы – нежелательные элементы, маскирующиеся иод респектабельных туристов. Его очень рассердило, когда мы к тому же еще попросили помочь нам установить палатку.

Когда наконец в тот вечер мы все забрались под одеяла, нервы у нас были взвинчены до предела. Настроение не улучшилось от того, что ночной отдых прерывался тучами москитов с соседнего озерца, а также печальными стонами нары тощих оленей-вапити, которые жили по соседству в загоне для диких животных.

Мы метались и бормотали сквозь сон в жаркой и душной палатке и на рассвете вставать не собирались. Мы все еще были в постели, в полусне, когда раздавшиеся рядом голоса, вопреки нашему желанию, вернули нас к действительности нового дня.

Голоса были женские, возмущенные. Сначала я был еще в слишком обалделом состоянии от утомления, чтобы ухватить суть разговора, но пришел в себя, когда услышал внезапное сердитое ворчание папы и шепот мамы, пытавшейся успокоить его. Все было достаточно интересно, и стоило проснуться окончательно. Я сел на постели и прислушался к голосам.

Диалог был примерно следующий.

Голос снаружи: «Позор – вот что это! Обычное нарушение общественного порядка! Не могу себе представить, о чем думают ответственные лица, если допускают такое».

Бормотание папы, который, по-видимому, знал, о чем идет речь: «Старые ведьмы! Кого, черт побери, они из себя воображают?»

Мама, успокаивающе: «Послушай, Ангус!»

Снова голос снаружи: «Просто ядовитый запах… Вы думаете, что это действительно собака?»

От этого мой папа вздрогнул, а я вспомнил, что Матт отказался от сомнительных удобств палатки и, когда начало светать, прошагал по мне к выходу. Папино раздражение стало мне понятно. Никто чужой не смел говорить о Матте в таких выражениях. А выражения становились все более резкими.

Тут папино терпение лопнуло. Его вопль потряс палатку.

«Я владелец этой собаки! – закричал он. – Что вы собираетесь с ней сделать?»

Он уже начал метаться по палатке в поисках одежды, когда один из голосов ответил так, что это окончательно вывело его из себя.

И в тот же миг папа выскочил из палатки, в одной пижамной куртке, такой разгневанный, что не мог говорить связно. Может быть, слов его разобрать было невозможно, но тона голоса оказалось достаточно, чтобы две высказавшиеся дамы быстро побежали к своему автомобилю. Они скрылись с наших глаз под скрежет зубчатых передач, оставив нас наедине с несчастным оленем – и с собакой.

Но это был не Матт. Это была незнакомая собака, которая плавала в озерке уже вверх животом футах в двадцати от берега. Она, по-видимому, сдохла очень и очень давно.

Мама торжествовала.

– Вот видишь? – сказала она папе. – Ты всегда, не зная броду, лезешь в воду.

Она была абсолютно права, так как, если бы папа посмотрел, где мы ставим палатку, мы были бы избавлены от неприятного получасового разговора, который последовал, когда сердитый полицейский вернулся и потребовал, чтобы мы вытащили нашу собаку из озерка и немедленно ее закопали. Он был скорее жесток, чем сердит, и не желал прислушаться к нашим попыткам объясниться. Возможно, нам было бы легче убедить его, что все это недоразумение, если бы Матт был с нами, но пес умчался на рассвете исследовать качество содержимого баков для пищевых отходов в Свифт-Ривер и возвратился, только когда Эрдли стоял уже загруженный и готовый к отъезду. Матт так и не понял, почему папа проявлял к нему весь день холодность.

Остальная часть нашего пути по прерии протекала без особых волнений, что было очень кстати, так как наступило время ужасающего утомления нервов, раздраженных многими днями жары, бесконечным облаком пыли и желтым безлюдьем засушливой равнины. Тополевые рощицы попадались редко и на большом расстоянии друг от друга, и даже бархатистые листья деревьев шелестели сухо и безжизненно. Болотистые озерки испарились, и их сухие впадины лоснились на иссушающей жаре. Там и сям в придорожной канаве все же попадались лужицы илистой жидкости – смертельные ловушки для бесчисленных мелких выводков уток. В вонючей жиже гнездился ботулизм, и утки тысячами гибли от этой болезни, но их тела не разлагались, а высыхали, как мумии.

Это был неприятный отрезок пути; мы безжалостно гнали Эрдли, невзирая на его постоянно кипевший радиатор и с трудом работающий двигатель. Наконец одним прекрасным утром наступила перемена. Небо, которое так долго было окутано пылью, стало чистым и ласковым. Впереди мы увидели первые голубые очертания далеких гор, как бы висящих между небом и землей.

В тот вечер мы рано сделали привал и все были в приподнятом настроении духа, так как вырвались из объятий засухи и пустыни. Когда маленький примус проснулся, зашипел и мама начала готовить ужин, Матт и я отправились разведать эту новую и полную жизни страну. Впереди нас взлетали сороки, и их длинные хвосты сверкали в лучах заходящего солнца. Щеврицы [32] взлетали выше облаков и пели свои звонкие короткие песенки. С зеленого пастбища позади опрятного белого домика поднялись с кудахтаньем луговые тетерева. Мы вернулись к палатке через рощицу тополей, листья которых трепетали и шептались, как и положено живой листве.

32

Щеврицы, или коньки – род птиц семейства трясогузковых, отряда воробьиных.