Собирается буря

Цаба и Аладар слезли с лошадей и беспечно шагали по отмели, собирая головы. Простые железные шлемы лежали полузатопленными в мутной воде, а их владельцы, согнувшись или странно скрючившись, затихли в грязи. Их головы находились поодаль от тел, лбы покрылись запекшейся кровью, лица были обтянуты сеткой ярко-красного цвета, открытый череп обнажался.

Цаба запел песню победы. Аладар откинул назад голову, засмеялся и протянул правую руку, залитую кровью по плечо. Он потряс связкой голов, и в сверкающем свете солнца закружились дугой капли крови, словно какая-то темная расплавленная руда, которая извергается из вулкана. Кровь упала и исчезла в воде внизу, как будто ее никогда и не существовало…

Гунны оставили убитых лошадей, тела и несколько конечностей в малиновой пене прибоя на берегу и продолжили путь, издавая громкие восторженные кличи. Два византийских купца зашевелились и застонали. Они были по-прежнему связаны и переброшены, подобно поклаже, через седла захваченных коней.

У Цабы оказался глубокий порез на лбу, который едва не затронул глаз. Оттуда сильно шла кровь. Но избранный, судя по всему, не обращал на боль внимания. У Аттилы обнаружилась большая рана на предплечье, клочок кожи свободно болтался, а кровь стекала вниз по руке. Битва закончилась, и гунны замедлили свой стремительный полет к победе. Каган остановился и связал рану лоскутом от одежды одного из купцов. Затем приказал Цабе сделать то же самое, а уж после осмотрел своих людей.

Избранные подняли глаза на вождя, и что-то, похожее на восхищение, промелькнуло в их взгляде. Это их правитель — непобежденный, неутомимый вождь. Это их первая кровь, их победа.

Но теперь воины хотели большего. Жажда победы, как и жажда славы или золота, неутолима. Аппетит растет во время еды.

Аттила улыбнулся.

— Домой, — проговорил он.

* * *

Весь следующий день гунны непрерывно ехали, не проронив ни слова. Но ночью возле костра, когда все ели, Аттила обратился к воинам.

— Некоторые люди преклоняются перед понятиями «правильного» и «неправильного», делают добро и зло богам, добиваясь цели, — произнес он. — Я верю в жизнь и смерть. Вопрос не в том, правильно ли что-то. Он в другом: «Дает ли это мне более полное ощущение жизни?» Вот что в центре всего! Таков образец, по которому боги сотворили землю — колыбель жизни! Больше жизни! Даже бледные моралисты на трибунах или коварные законники в бездушных судах, занятые проверкой всего вокруг, делают так. Ведь это дает им более полное ощущение жизни, доказывает их силу над остальными. И, подобно стаду, многие дозволяют им поступать так и верят в них. Не позволяйте. Только слабые и рабы позволяют. Ты сам себе судья, и никто не вправе судить тебя, кроме тебя самого. Другой человек может судить тебя не больше, чем одежда, в которой ты стоишь перед ним. Ты жил? Вот вопрос, задаваемый на смертном одре, единственный вопрос. Есть ли у тебя мужество быть самим собой, осуществить свои желания? «Месть — это неправильно, — говорят христиане. — Прости, прости!» — с чувством вины шепчут они, окруженные бесцветными облаками фимиама, в раскаянии поднимая глаза к небу. Их белые руки мягки, словно воск свечей, тела склоняются в благоговейном почтении перед Богом, и мрачные храмы наполняются песнопениями евнухов.

— Прости? — воскликнул Аттила внезапно резким голосом. — Какое это имеет отношение к сладкой мести? Вот где жизнь! С лихвой отомстить одному из старых врагов — вот самая пьянящая, самая животворная радость. Она наполняет тебя счастливым смехом, она окружает мир золотым сиянием, она заставляет тебя радоваться жизни! Все, что мы делаем, должно заставлять нас радоваться жизни, заставлять нас обладать тем, что нам дано. И не следует беспокоиться, если твоя месть и твоя победа — чье-то сокрушительное поражение. Смотрите — вот она, тайна. Это ведь и его триумф, скрытый триумф, исполнение высшего желания, дарованного богами, которым он не мог больше сопротивляться, как не сумел противиться черным крыльям бури над степью. Все люди должны умереть; цари и рабы в могиле выглядят одинаково. Поверженный не в силах сделать ничего, он способен только спасти самого себя от этого наказания и огня, от этого рокового дня. Поэтому он решительно идет на смерть. Герой бросает вызов в лицо буре до самого конца, пока не падет, словно цветок, срезанный косой, чтобы быть воспетым и навечно остаться в народной памяти из-за своего оскорбленного благородства. Нет ничего благороднее, чем оскорбленное благородство!

— Я помню своего отца, Мундзука. — Аттила кивнул и замолчал на минуту. — Его лицо стоит перед моими глазами. Я помню, как отец погиб из-за предательства Руги и покрывшегося ржавчиной золота Рима. Был ли Мундзук настолько слаб, что подлец Руга убил его в самом расцвете сил? Был ли отец побежден им, превратилась ли его жизнь в ничто, в пустоту, а его наследники — в мишень для презрения и насмешек? Вовсе нет! Он прославился своей смертью и оскорбленным благородством.

— Разве это не тайна?! А понимание этого — не самое ли опьяняющее чувство свободы мыслей и поступков? Разве это не вечный восторг?! Когда правда пробьется через облака, она расплавит весь лед святости, а свежий ветер унесет прочь раскаяние. И это могло разрушить самую основу веры! Знать, насколько свободны мы на самом деле, и нет ничего иного… Я сойду с ума, ради всех богов, я весь горю!

Аттила вскочил на ноги и начал ходить вокруг, затем, сжав кулаки и напрягая мускулы на руках, стал со свистом рассекать воздух перед собой.

— Жизнь дает жизнь. Энергия дает энергию. Если бы только у всех мужчин хватало мужества быть по-настоящему живыми! Тогда никто бы не терпел неудач, и хотя смерть существовала бы, но не случалось бы утрат. Лишь героизм, благородство, слава процветали бы в мире — в том мире мечты, который и замышлял при создании Творец. Он дал нам жизнь, и нам нужно учиться жить. Не научишься жить, склоняя голову и прислушиваясь к бессмысленным и неясным словам мертвенно-бледных проповедников в тех огромных каменных гробах, холодных, как могила, которыми они называют своими священными церквями и местами благоговения. Те гробы и склепы полные запятнанных кровью статуй повешенных святых. Они бы весь мир лишили жизненной силы. Энергия — это вечное наслаждение. Лучше убить младенца в колыбельке, чем лелеять невыполненные желания. Тогда ты станешь путеводной звездой для других людей, и они по-настоящему полюбят тебя. Это не те мертвенно-бледные моралисты, которых почитают толпы. В глубине сердца чернь ненавидит философов и тот способ, как они контролируют мысли и бдительно следят за самыми сокровенными желаниями. Это те, кто излучает энергию и жизнь, кто сеет смех, кто возбуждает желание, кто разрушает цепи и осуществляет тайные помыслы, кто берет все в свои руки и делает мир разнообразным и цветным. Именно поэтому истории о людях — это истории о любви, сражении и смерти. Рассказы не о неосуществленных желаниях, которые руководили человеком, а об энергии, конфликте, страсти. Вот где огонь, вот где жизнь! Но христиане говорят только о воде и хлебе жизни, пресной и холодной, как их души. Я даю вам мясо и вино жизни! Они того не понимают, эти христиане, моралисты и чиновники в своих кабинетах и судах. Лишь слабого раба с соломенным позвоночником можно согнуть или сломать эдиктами бумагомарателей. Долой их, дни крадут души людей!

— Греки до рождения Христа понимали это и создавали грустные и изумительные, трагические и правдивые истории. Ведь они, умные и великие люди, складывали песни даже о своем собственном горе, даже о своих несчастьях и скорби, о своей собственной семье, своих потомках. Греки лелеяли свою печаль, бережно хранили ее в сказках и передавали из уст в уста ночью возле огня, и души слушателей наполнялись грустью. Во время чтения появлялось ощущение, что их переполняет ощущение жизни. Вот где тайна: люди чувствуют внутри себя больше жизни, и собираются толпы, чтобы вновь послушать о горе и героизме, скорби и смехе, крушении и триумфе, обо всем, что сплелось и перемешалось, словно в клубке самой жизни. И рассказчик, повествуя об этом большому скоплению народа и касаясь сердцевины печали, трагедии, которая приключилась в этом мире, вызывает уважение. Его облик приобретает в историях великие и величавые черты. А те, кто слушают, воспринимают его как удивительного человека, который много путешествовал, а пережил еще больше. «Nulla maiestior quam magna maesta», — говорили древние римляне сотни лет назад, когда в них имелось понимание. «Нет ничего величественнее, чем великая печаль».

Внезапно речь оборвалась. Аттила повернулся и ушел от избранных в темноту степи прежде, чем они поняли, что происходит. Ушел вместе со своей трагической историей и великой печалью.

Глава 6 Шпионы

По возвращении в лагерь гуннов Аттила стал вновь властным и прагматичным.

Он только сейчас объяснил, что организовал нападение на Танаис ради похищения двух купцов. Следовало забрать пленных в лагерь и заставить учить избранных языкам империи, а затем отправить их в Рим в качестве шпионов. Сами узники были удивлены дерзкой самоуверенности верховного вождя.

Так зарождалась система тайного наблюдения Аттилы, которая в свое время охватила почти весь известный мир — от христианского царства Грузии на востоке до галльских берегов холодного Атлантического океана. Конечно, его сеть никогда не превосходила по масштабу и сложности комплекс, созданный секретными службами Константинополя, и не проникала, запуская дрожащие щупальца, на каждую важную встречу и в каждый дом в империи. Но для правителя-варвара обладать доступом к такому объему информации о своем неприятеле означало иметь реальную силу, о которой не смел даже мечтать любой другой чужеземец, сидя в закопченной палатке.

Аттила приказал, чтобы избитых и покрытых синяками византийских купцов тщательно перебинтовали, накормили и вымыли, а также дали им отдохнуть, словно паре украденных породистых лошадей. Он мельком полюбовался на работу и оценил мастерство, с которым был построен великолепный деревянный дворец за всего лишь восемь дней непосильного труда. Каган удовлетворенно кивнул, стоя рядом со своими пятью женами.

Правительница Чека приблизилась к Аттиле и взяла под руку, когда тот поднимался по ступеням и входил через резные деревянные двери дворца. Это противоречило всем обычаям — жена шествовала рядом с мужем. Но правительница не была обычной замужней женщиной.