Собирается буря

Когда пара новобрачных проходила мимо, Евдоксия, судя по всему, замедлила шаг, внимательно посмотрела ей в глаза и улыбнулась. Как только праведная дама поняла, что ее узнала сама императрица, она издала негромкий вскрик, прижала ко рту носовой платок и забилась в припадке. Ее тут же перенесли к боковой двери на улицу и сбрызнули святой водой…

После церемонии новобрачные вернулись во дворец, где, сопровождаемые вооруженными слугами и евнухами, вошли через секретный проход и поднялись по винтовой лестнице, чтобы очутиться в Кафизме, великолепной императорской комнате, выходящей окнами на север к ипподрому. Феодосий осенил крестным знамением своих верноподданных, и сотни тысяч людей закричали:

— Да здравствует император! Да благословит Господь императрицу!

Во дворце устроили щедрый свадебный пир, и новобрачные сидели вместе на высоком помосте. Августа Пульхерия была удостоена места ниже. Она ела мало, ничего не пила и все время хмурилась. Когда служанка-рабыня случайно толкнула ее, Пульхерия сильно ущипнула девушку за руку.

Зазвучал гимн Гименею. Специально из Рима по этому случаю привезли на корабле одного из самых замечательных придворных поэтов. Это был Клавдий Клавдиан, родившийся из Александрии. Он уже состарился, но его вдохновение оказалось неподвластным времени, и стихотворения оставались такими же пространными и витиеватыми, как всегда. Несколько гостей просили их извинить во время чтения гимна, которое длилось почти целый час. Что удивительно, их не обнаружили и по возвращении за стол.

Я изложу лишь потрясающие заключительные строки из гимна, где Клавдий просто восхитительно сказал непорочной чистоте новой императрицы, которой суждено было впервые познать мужчину предстоящей свадебной ночью.

После, когда ваши губы покой обретут после огненной страсти, Ночь набросит покров, и вы в объятьях заснете, Станет Морфей нежно беречь ваше дыханье, доколе не сменит Ночь первый проблеск зари — луч юной девственной Эос. Но и тогда будете рядом на покрывалах, Царственных ласк хранящих тепло…

Когда Клавдий закончил и вытер запотевший лоб, раздались оглушительные аплодисменты.

* * *

Пока отмечали свадьбу императора и прекрасной императрицы, одна попрошайка, сидя на краю улицы у северной оконечности Месы, обнаружила: какой-то дурак, у которого было денег больше, чем ума, спрятал мешок с крупными золотыми пластинками в коричневое шерстяное одеяло, где она спала. Нищенка подождала несколько дней: вдруг кто-нибудь придет и заберет с угрозами свои деньги. Но никто не явился. Тогда она решила, что Господь ждал, пока ей исполнится семьдесят лет, после чего даровал Свое благословение. Пути Его таинственны и неисповедимы, и богатство теперь принадлежит ей.

У нее появилась возможность снять маленькую комнатку над магазином ее друга-булочника и жить в достатке до конца своих дней.

Тогда же один слепой и безногий как-то вечером нищий сидел и дрожал весь день и всю ночь у фонтана Святого Иринея, натягивая тонкий плащ на костлявые плечи и молясь, чтобы стих холодный азиатский ветер. Внезапно он почувствовал чью-то худую, но мягкую руку на запястье.

Нищий дернулся в слепом удивлении. Рука держала его осторожно, но крепко.

— Кто ты? — прошептал он хриплым голосом. Глаза бегали с места на место в темноте, словно бедняк мог видеть. — Магдалина? Дева Мария?

Нищего посадили в повозку и повезли по улицам. Он знал, что рядом сидела девушка, ангел или даже сама Дева Мария, которая не промолвит ни слова. Они миновали ворота и оказались во дворе. Звук колес, стучащих по булыжнику, отдавался эхом в окружающих стен. Нищего вывели и помыли, раны смазали маслом и перевязали, затем уложили спать в маленькой узкой комнате и укрыли от холода теплыми шерстяными одеялами.

На следующий день молодой человек, угрюмо сообщивший, что его зовут Бракк и он работает здесь, в госпитале для бедных, вынес старика в солнечный сад, огороженный высокими стенами от ветра, дующего с находящегося поблизости моря.

Нищего оставили в беседке, и он сидел там весь день до самого вечера, пребывая в блаженном изумлении, пока в ночном воздухе не стал витать приятный аромат жасмина.

Глава 10 Путешествие в Иерусалим

Я тоже ее знал. Приблизительно в это время, продолжая служить главным писцом в управлении князя Святой Щедрости (титул более впечатляющий, чем само управление, уверяю вас), я был удостоен звания писца в консистории. Это означало, что я обладал информацией обо всех происшествиях, рассматриваемых в Императорском судебном совете.

Через несколько лет усердной службы у некоторых из старших сенаторов или даже самого императора не возникало вопроса, обратиться ли ко мне по данному делу или спросить, был ли уже прецедент по такому-то и такому-то правительственному решению или указу. В действительности тогда стало казаться, будто я — не просто обычный писец, а ценный советник. По этой причине меня часто отправляли в суд Западной Империи в Равенне, Медиолан или Рим. Там я непосредственно вникал во все тонкости проводимых разбирательств.

Я тоже попал под чары новой и совсем юной императрицы. Какой мужчина мог бы этого избежать?

Вспоминается, как однажды она встретила меня, несущегося по мраморному коридору во дворце Константинополя и опаздывающего на утреннее собрание в консистории (как ни странно, из-за того, что пришлось провести больше обычного времени на стульчаке). В глубине сердца я поспешно клялся чаще есть чечевицу в будущем, когда императрица остановила меня и улыбнулась. Все мысли о стульчаке и чечевице тут же вылетели из головы. Я замедлил шаг, и она невероятно приятным и нежным голосом попросила подойти и написать письмо.

— Ваше божественное величество, — начал я мямлить, — я бы с удовольствием выполнил ваш приказ, но я, я…

Один неизбежный взгляд в огромные темные глаза — и я пропал навсегда. Зная, что заслужу ужасающий выговор за свое отсутствие тем утром в консистории, я смиренно последовал за Евдоксией в личные покои за письмом, представляя, как слова, сладкие, словно мед, льются с ее губ на бумагу. Сердце сильно билось у меня в груди. То была обворожительная чаровница, искусительница, фея снов, от которых никогда не хочется пробуждаться.

Конечно, Евдоксия знала об этом. Рот девушки искривился от изумления при виде моей остолбенелости, безнадежной покорности и слепого желания выполнять каждый ее каприз. Императрица могла бы приказать мне встать на край высокого окна спальни и броситься вниз с третьего этажа. И я бы повиновался. Но, естественно, она бы такого не сделала.

Вероятно, Евдоксия была горда и, без сомнения, довольна своей красотой. А какая женщина ведет себя иначе? Но жестокость? Нет. В страшном мире, в жестоком и прихотливом императорском дворе Афинаида не была жестокой. Она любила все человечество, щедро и не задумываясь одаривая людей теплотой своего сердца.