Собиратели трав

Ако пела — уверенным, сильным голосом, как знаменитая Эдита Пьеха, не различишь их. Еще до замужества Ако ездила в Южно-Сахалинск, чтобы попытать судьбу — учиться пению или сразу же стать артисткой, если повезет. И ей судьба улыбнулась: предложили Ако петь в вечернем кафе, и она согласилась, сшила себе длинное, до пят, платье, но потом струсила и в день первого выступления уехала домой. Ей наговорили, что артистки живут легкомысленно, пьют вино и распутничают, а подобного Ако не могла допустить себе. Она любила Эйти и хотела выйти за него замуж. И это осуществилось, — но почему-то она потускнела. Она по-прежнему пела, украшала собою застолья, но теперь и это выходило у нее по-другому. Вот в честь рождения второй дочери такелажника Хона собралась у него мужская компания, засиделись до полуночи, и вдруг прибежала за супругом Ако. Юбка на ней была напялена криво, на руках болтался сонный ребенок. Она принялась было за Эйти, но все гости дружно насели на нее, уговорили, затем потребовали, чтобы она спела. И, держа спящего сына на руках, тихо покачивая его, Ако возвела кверху свои огромные влажные глаза. Она запела, сначала тихо, затем все звонче и шире — и вскоре с той непонятной в этой простушке силой и страстью, которая вызывала у слушателя тревогу, радость и слезы… И тогда же Эйти, сидевший на полу возле печки и куривший, пуская в печную дверку дым, вдруг глухим приятным голосом стал подпевать жене: «В зеленой куще жизни мы играющие дети…» И он в ту минуту любил ее со всей силой прежней юношеской любви. Но вдруг проснулся сын, заорал благим матом, и Ако стала шикать, укачивать его, мотаясь всем туловищем вверх-вниз. Ребенок не умолкал, и тогда Ако, не стесняясь других, вынула из блузки длинную грудь и сунула в орущий ротик сына. И тут Эйти, словно очнувшись от чар, увидел, что прибежала Ако босая, в старых калошах, что волосы ее в беспорядке, — как лежала, так и вскочила и понеслась, наверное. И по дороге домой Эйти свирепо ругал ее за эти волосы, калоши. А когда он, войдя домой, запер на крючок дверь, то вдруг ощутил смутный страх из-за того, что вот двое они оказались заперты в одном маленьком деревянном помещении… Жена требовала, чтобы он вырыл сливную яму во дворе и устроил на кухне канализацию. Поговаривала о купле поросенка, — у них ведь имеется совсем свободный сарай… И, глядя на нее, зареванную, с опухшими глазами, судорожно шмыгающую носом, Эйти вдруг почувствовал огромную обиду на жену. Ему подумалось, что Ако одна во всем виновата и что из-за нее любовь их постепенно превращается в какие-то две тонны угля, в домашнюю канализацию, в хрюкающего поросенка, которого надо где-то купить и в мешке принести домой… А вокруг огромный мир, огромная ночь, и они одни в маленьком домике, сын уже давно спит.

А вскоре Эйти надумал учиться играть на аккордеоне. Он стал ходить в свободное время к Масико, подруге своей жены, у которой имелся этот блестящий певучий инструмент. Масико была соломенная вдовушка, муж ее за драку на танцплощадке попал в тюрьму, она жила с маленькой дочерью в квартирке из двух комнат, которые являлись половинками одной небольшой комнаты, перегороженной фанерной стенкой. Однажды Эйти закончил музыкальный урок и подсел к Масико, которая что-то шила, склонившись к настольной лампе. Эйти после музыки чувствовал себя тихим и добрым. И он разговорился с Масико, рассказал ей сказку о птице Феникс, приносящей счастье. Затем он добавил, что если бы птица досталась ему, то он не пожалел бы и отдал ее Масико, чтобы ей не было скучно коротать одинокие вечера дома. Масико усмехнулась и посоветовала ему подарить птицу своей жене. И вдруг Эйти почувствовал, что Масико желанна ему так, как никогда не бывала желанна Ако. Масико была меньше ростом и тоньше, но плечи ее крепче и круглее, а на лицо ее Эйти мог смотреть с таким же безмолвным восторгом, как если бы он заглядывал в ночное, светящееся окно лесной хижины, где живет белая лесная фея, сказку о которой рассказала ему Масико в ответ на его сказку о птице Феникс. То была печальная история о беспредельной верности жены непутевому мужу. И Эйти, поняв намек Масико, вскоре попрощался и ушел домой… Через несколько дней Масико дала ему кулаком по носу и навсегда выставила из своего дома.

А сегодня, проснувшись поздно, ибо накануне он пришел с ночной смены, Эйти не услышал в доме ни воплей сына, ни домашней стукотни Ако: жена, видимо, оставила ему на сковороде макароны с котлетами, а сама ушла с ребенком в гости к матери. Эйти поднялся с постели и вдруг почувствовал, что сегодня произойдет что-то еще небывалое. Сердце его начало звучать, как издали слышимый прибой.

И вскоре он шел к своему любимому морю, снимая на ходу рубаху, и думал: что же, что должно произойти? И, выйдя по железной дороге на морской берег, он увидел на горизонте широкой пустыни моря голубой далекий остров — и сразу понял, что должно произойти. Он поплывет к острову сегодня, сейчас. Давно, с мальчишеских лет, ему хотелось добраться вплавь до острова, но никто прежде не совершал подобного, и он тоже не смел. Но сегодня Эйти решился.

Он миновал стороною многолюдный пляж и вскоре вышел к Камарону. На краю песчаного мыса сидел старый кореец До Хок-ро, неподвижный, как седые коряги, камни и дюны вокруг него. Эйти приблизился к старику на расстояние, которое, казалось ему, не нарушит покоя и одиночества До Хок-ро. Усевшись на песок, Эйти стянул с себя узкие штаны — джинсы, скатал вместе с рубахой в один узел и закопал в песок под большим стволом наносного плавуна. Затем Эйти встал на руки и пошел по сырому песку береговой кромки. Набежала слабая волна, растеклась, край ее захлестнул идущие руки Эйти, и он вновь вскочил на ноги. Проделав все это, Эйти мужественно улыбнулся и крикнул, обращаясь к соседу по уединению:

— Дядя Хок-ро! Я поплыву до острова. Он же совсем близко, кажется. Часа за три доплыву. Нет, скажешь? — закончил он вопросом по-русски.

Старик не отвечал, безучастно глядя перед собою. Под вылинявшей серой кепкой лицо его было темным. Эйти рассмеялся.

— Вот ты даешь, старик, — сказал он. — Его спрашивают, а он не отвечает. Живешь ты и сам не знаешь, зачем живешь. Все капусту морскую собираешь? Ну-ну, собирай! Будь здоров, старик, — попрощался он, затем добавил: — Эй, дядя Хок-ро! Если завтра начнут искать меня, скажи всем, что Эйти утонул в море.

И, сказав это, он взмахнул рукою, опять рассмеялся и, широко ступая, вошел в море. Он направился по мелководью отмели к глубине, оставляя позади себя быстро тающую, пузырящуюся дорожку.

Старик остался один на мысе. Он глядел вслед уходящему в море пловцу и думал о том, что каждое расставание с другим человеком может оказаться, в сущности, последним расставанием. Поэтому, чуть погрустив в первую минуту разлуки, надо успокоиться и постараться все позабыть. До Хок-ро думал о событиях недавнего времени, которые произошли на пустынном морском берегу, объявшем это ровное лукоморье.

ОН НЕ УМЕЛ СЧИТАТЬ ДЕНЬГИ

До Хок-ро еще весною занял один из пустующих домов на Камароне. Он облюбовал себе тот, что был поближе к морю и подальше от города. С тех пор как у старика украли деньги, он не боялся жить один, не боялся грабителей. Теперь лето, живая душа может просуществовать где угодно, была бы пища. Раза два в неделю навещала старика Масико, добрая женщина, для которой он собирал морскую капусту, приносила ему еду. На Камароне старик думал прожить до холодов, а зимою, может быть, его снова пустит к себе старик Ю, лесоруб. Своего угла сейчас у До Хок-ро не было, потому что дворницкую хибарку его снесли и велели перебираться в общежитие, к парням, но там старик не стал жить и зиму пересидел у доброго лесоруба. Теперь же ко всему До Хок-ро бросил свою работу дворника и остался совсем без дела, как вольный воробей.

Когда До Хок-ро идет по городу, все смеются над ним. Смеялись и раньте, но тогда у него был заветный мешочек, куда он клал все деньги, которые платили ему за то, что он подметал двор шахтовой конторы. Каждую бумажку он сворачивал много раз, до величины ногтя, и такими свернутыми бумажками мешочек уже был набит туго. И глупые люди могли смеяться, смеяться сколько угодно — До Хок-ро шел себе, ни на кого не глядя, он-то сам знал себе цену. Раз старик даже бросился с кулаками на одного мальчишку, который повернул на нем кепку козырьком назад. Рыжеголовый сопливый мальчишка вскрикнул и вырвался из его рук, а До Хок-ро, разойдясь, кричал ему вслед и сердито топал ногами. Так бы и жил старик до сих пор, уверенный в себе и богатый, но в книге судеб, видно, записан несчастливым До Хок-ро.

Начальнику Шину понадобились деньги. Начальник мог занять у любого из шахтеров, стоявших вокруг, но обратился именно к До Хок-ро. Все засмеялись, они-то знали, что старик съедает остатки их обеда в шахтовой столовой. Люди думали, конечно, что это он по бедности. И пускай бы думали так, но тут его словно шилом ткнули в задницу — рассердился, что начальник смеется над ним. И на глазах у всех До Хок-ро отвернулся к стене, расстегнул штаны и вытянул свой брезентовый мешочек, висевший на веревочке. Веревочка эта была крепко обвязана вокруг пояса старика.

Вспоминая о своей глупости, До Хок-ро больно дергал себя за ухо, мотал головой и крепко жмурился. Ну что он приобрел, поддавшись минутной гордыне? Ничего. А что потерял? Все потерял, что скопил за долгие годы. Всего минуту продолжалось его торжество, глупое, ребячье торжество. Толстый начальник смотрел с таким лицом, будто во рту держал горячую картофелину, остальные вокруг все примолкли. До Хок-ро развернул зеленую бумажку, протянул Шину и сказал: «Вот… Если надо, берите еще». С этого дня и пошла слава До Хок-ро.

Холостяки лесорубы стали приглашать его на свои пирушки, хотя он и гроша не добавлял в общую кучу. Старик Ю пустил его к себе, когда будку во дворе конторы, где жил До Хок-ро, поломали. Лесорубы сами были народ денежный, и они уважали До Хок-ро, ценили его серьезное отношение к жизни. Давным-давно, еще при японцах, они все, завербованные в Корее, приехали на Сахалин, чтобы заработать и с деньгами вернуться домой, но с тех пор застряли здесь и постепенно утратили связь со своими семьями: ведь было две войны в Корее, считая с сорок пятого года, эти войны и разметали семьи лесорубов. И теперь деньги были тем единственным, что сохранила для них судьба взамен неудавшейся жизни.