СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

— Вот цево я скажу, граждане, — начал он степенно и с отчётливым местным выговором. — Мы, новгородц-цы, живём торговлей, богатством не цванимся, но и Бога не гневим, цорта не клянём. За Двиной, за Пецорой, в Великой Биармии, сирець Пермской земле, за Каменным Поясом, в дикой Югре, на Терском берегу торгуем. Во всех наших волостях и пятинах мы имеем довольно товара — пушного, кожи, мёду, воску, смолы, леса. Этим мы богаты и сильны, цужого не хотим, но зацем нам своё отдавать? По какому праву? Я вот только цто вернулся из Котлина. В Финском заливе нас пограбили пираты, один ушкуй утопили, большой мы убыток, понесли, а теперь ещё ни за цто ни про цто и какому-то послу дай?

— Не давать!

— Пускай убирается!

И ещё несколько одобрительных вечков [105] долетело, но и тот, которого ждал Юрий Патрикеевич, не задержался:

— Не какому-то послу, а великому князю Московскому, у коего все русские земли под державной рукой! — это заявил столь решительно пономарь из храма Архангела Михаила на Сковородке.

Купец озадачился, не нашёл, что возразить, и спустился со степени, уступив её другому торговому человеку.

Этот был из прасолов. Торговцам солью была важна безопасность проезда по сухопутным дорогам, и в этой части межкняжеских договоров позиция Москвы была уязвимой. Это знал Юрий Патрикиевич, и не был удивлён услышанным:

105

Вечок, вечь — речь, высказывание.

— Верно, что наши удальцы пограбили устюжан. Верно, что обязались мы вернуть награбленное Москве, Но ведь не просто так, а в обмен на захваченные Москвой ещё раньше наши земли в уездах Бежецкого Верха, Волока Ламского. Мы прислали, как сговорились, на Петров день посадника Григория Кирилловича и житнего Кузьму Тарасина для развода земель, дорог и мостов, а московский князь не исполнил обещания, не прислал своих дворян. — Купец оглянулся на московского посла, словно бы требуя от него объяснений. Юрий Патрикиевич сидел с невозмутимым видом, отвечать не собирался, а сам вспомнил тот злополучный день, когда обидел его на потехе заяц. Вече гудело:

— Московляне и есть московляне!

— Куды как ловки, последнюю сороцицу готовы с нищего снять. Нет им цорного бора!

— Заканцивать пора, ноги закоценели.

Офонас Остафьевич собрался было подняться на верхний помост, чтобы услышать и объявить диногласное решение общего схода граждан, но его остановил седобородый и седоусый, но с совершенно чёрными густыми бровями и чёрными же волосами, выбивавшимися из-под шапки, купец из низовой артели, торговавшей в Низовой земле, как назывались в Новгороде те русские княжства, что располагались южнее.

— Граждане Великого Новогорода, образумьтесь!

Толпа выжидающе притихла.

— Вспомните, как продавали мы немцам своих детей, чтобы спасти их от голодной смерти. Помните?

— Как не помнить! — подал зычный голос одетый в заплатанный кожух вечевик, в котором Юрий Патрикиевич узнал Ивана Семиотцова, сироту при гулящей матери.

— Того и гляди, что опять голодовка будет, опять кусошничать пойдём, Христа ради у Москвы хлебушка клянчить.

Низовой купец терпеливо выслушал Семиотцова, подождал, не будет ли ещё вечков, а затем продолжал:

— Но всех нас немцы не прокормят. Дания и Швеция сами до нашего жита охоци. Окромя как в Рязани, в Суздале да на Волге, нигде не возьмём пропитания. А как взять его, когда все дороги в руках Москвы? Сколь хоцешь ори — такие да сякие московляне, куды подашься? Некуда. Есть цем сесть да не на цто… У нас с Москвой договор, мы слово дали, цто будем исправно вносить, а слово купецкое должно быть твёрдым, как Бог на небеси!

— Верно! Да и то верно, что голод- не тётка.

— И мороз, хоть не велик, а стоять не велит.

— Дать чёрный бор Москве — и по домам.

— Не давать!

— К цорту московлян!

Шум пошёл беспорядочный, началось подозрительное движение в толпе, которая стала передвигаться, выстраиваясь в два ручья, текущих навстречу друг другу.

Офонасу Остафьевичу ясно стало, к чему дело клонится, что опять не обойтись без Суда Божия, И не он только знал, поняли это всё вечевики. Хотя и начинать никому не хотелось, каждый разумел: коли схватятся на Волховском мосту две супротивные стороны, бой пойдёт насмерть, беспощадный и не в одной избе быть сегодня увечным, а то и покойникам.

Юрий Патрикиевич с беспокойством вглядывался в лица, отыскивая того новгородца, который начнёт поединок двух несогласных сторон. Вече — это, что бы там ни говорили, просто толпа людей. А толпа бывает столь же отчаянно смелой да решительной, сколь и трусливой, беспомощной. Должен найтись кто-то, кто первым крикнет: «Бей!», и крикнет так, что все поверят ему как вожаку, согласятся, что бить необходимо.

Юрий Патрикиевич не обманулся в ожидании, такой вожак нашёлся, им стал всё тот же Иван Семиотцов. Он выдвинулся в передние ряды, выискал себе подходящую, по силам ему, жертву — тучного боярина, укутанного в лисью шубу.

— Во-о, этому байбаку жирному цто! Ему не холодно, не голодно, а люд простой, как знаешь!

— Эт-т-то да! — нашёлся тут же пособник Семиотцо-ву, который от этой поддержки в ещё большую отвагу пришёл и заорал визгливым голосом:

— Да цо тут говорить, в Волхов тех, кто против мира с Москвой!

— Самих вас всех, смутьянов, об лёд башками! — вступился за боярина его челядинин.

Толпа, уже разделившаяся на два вече — одно у Торговой стороны, второе у Софийского храма, — стала выстраиваться на мосту для поединка.

— Другого-то места нешто нет в Великом Новгороде, только мост этот один? — спросил Юрий Патрикиевич у посадника явно не из простого любознания.

— Издавна повелось, — печально отвечал Офонас Ос-тафьевич, с опаской наблюдая за началом массовой драки поединщиков.

— Слышал, что со времён Владимира?

— Нет, ещё раньше.

— А я слышал, что с той поры, как вы христианство стали принимать, — настаивал, находясь в явно игривом уже настрое московский посол. — Будто, когда новгородцы сбросили идола Перуна в Волхов, он доплыл до моста, кинул на него свою палку: дескать, нате вам на память деритесь здесь всегда? Так или нет, владыка? — обернулся Юрий Патрикиевич к стоявшему здесь же, на нижнем поместе, архиепископу Евфимию.

— Так ли, нет ли — не ведаю, но знаю, что напрасно льётся новгородская кровь от новгородских же кулаков… А они, смотри-ка, уж палки да цепи пускают в дело. Архиеписоп Евфимий, получивший свой высокий сан вполне законно и заслуженно, но в обход митрополита московской кафедры, кому подчинялась Новгородская епархия, был некогда непримиримым и последовательным противником Москвы, однако теперь он предчувствовал лучше других, что уж недолго осталось Новгороду кичиться своей вольностью. Об этом они с Юрием Патрикиевичем ещё до начала вече говорили, найдя общий язык и взаимное понимание. Сейчас он с крёстным ходом, в который входило всё участвовавшее в вече духовенство, взошёл на Волховский мост.