СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

— Он хочет нас ввергнуть в яму смрадную еретичества!.. Спасём свои души, иначе навек погибнем!

— Бесовский он сын! Отдал веру православную на злате папе римскому, возвратился к нам с ересью! И нас принудить хочет!

— Истинно!.. Смутитель он земли Русской!

— А великий князь не дал ему… Не оскудели мы пока мудростью государевой!

— Всеблагий Творец ещё накажет этого еретика!

Василий Васильевич созвал собор из епископов, архимандритов, игуменов и всего священства, сказал звенящим голосом, внутренне дрожа, но по виду сохраняя твёрдость и неколебимость:

— Должно нам, обличив Исидора судом правды, стараться о том, чтобы он усрамился и отложил латинские ереси соединения и согласия, чтоб повинился и покаялся, дабы таким образом милость и прощение Божие заслужить. Слова эти вызвали полное одобрение духовенства. Хоть и много диавольских происков знали на Руси со времён крещения, но пагубнее латинства не было ничего, оно богоотступнее всех знаемых ересей: стригольников, жидовствующих, монофизитов — армян да эфиопов.

Под конец собора от имени святителей и князей епископ Иона сказал, обращаясь к Василию Васильевичу:

— Государь! Мы все дремали в растерянности, ты один за всех бодрствовал, открыл истину, спас веру! Собор решил, если митрополит Исидор опять станет упорствовать, созвать новый Собор, который будет вправе приговорить его к смертной казни через сожжение или засыпание живым в землю.

6

Как сумел Василий Васильевич проявить такую ясность мысли, как смог взять на себя целиком всю ответственность и принять столь решительные действия? Не он один знал все уставы Православной Церкви и мнения святых отцов о Символе Веры. Многие одушевлены были ревностью к чистому учению Церкви, однако всю Восточную Европу проехал Исидор, более года проповедуя и превознося Флорентийскую унию, и ни один государь не ветупил с ним в прения. Надобно было ему добраться наконец до Москвы, чтоб услышать, как тот самый «князь великий млад есть и той в моей воле» назовёт его принародно лжепастырем и губителем душ! Да, именно эти страшные слова были брошены князем Василием в лицо Исидору с надеждой вызвать в отсвет оправдания и раскаяние. Однако — ничуть! Как провозгласил Исидор смело унию и поминовение папы вместо патриарха, так и остался непреклонным, Священному Собору Московской митрополии повиноваться не хотел, угроз не убоялся, всем говорил, что не он, а сам великий — князь раскается и велит освободить его из-под стражи. В ответ Василий Васильевич приказал усилить стражу, не без основания полагая, что могут найтись у папского легата сообщники и доброжелатели.

Но и к какому-то окончательному решению надо было приходить, определять судьбу Исидора, искать и утверждать нового митрополита.

Антоний, который первым стал относиться к присланному из Византии архипастырю без полного доверия и который вполне одобрял неприятие унии и её возглащетеля, сейчас советовал Василию Васильевичу не торопиться, быть осмотрительным. Особенно же смущали Антония угрозы смертной казни.

— Дознайся прежде, княже, что заставило Исидора стать таким горячим сторонником объединения церквей, — говорил он. — Это важно знать. Вспомни, ведь ещё к Владимиру Святому приходили послы от папы римского [121] , навязывали свою веру, и сколь многие потом подступались: Тевтонский, Ливонский ордены… И теперешние происки, надо думать, не последний раз. Манила и манит наша земля просторная и изобильная. Согласился Исидор Риму служить. А почему?

121

…ещё к Владимиру Святому приходили послы от папы римского, навязывали свою веру… — Владимир Святой, или Великий (?-1015), князь Новгородский с 969 г., Киевский с 980 г. Самым важным делом его было утверждение на Руси христианства.

— Как почему? — удивился Василий Васильевич. — Известное дело: предательство, измена вере.

Антоний нехотя согласился:

— Пожалуй… можно и так считать. Но ведь многие, хоть Авраамий суздальский, тоже согласились подписью своей эту измену утвердить.

— Они по принуждению! Иные, впрочем, были папой подкуплены. Стой-ка, может, Исидор тоже… подкуплен? Много злата получил?

— Ошибаешься, князь. Он в деньгах папы не нуждается. У русского митрополита доходы больше, чем у папы римского.

— Но другие же брали!

— Брали греческие епископы, потому что вовсе нищие.

— А может, тут только искательство почестей внешних, а?

— Что ж, может, и это низкое побуждение подстрекало. Только, думаю, не оно одно.

— Так можно ли истины-то допытаться?

— Да спроси ты самого Исидора по-доброму, по-сердечному?

— По-сердечному? Думаешь, скажет? — Василий Васильевич был озадачен.

— Дак ведь и он во Христа верует, — улыбнулся уклончиво Антоний.

— Может, и пойду к нему, — в раздумье проговорил Василий Васильевич. — Только потолкую ещё допрежь с самовидцами.

А кто они, самовидцы-то? И много ли их? Авраамий суздальский уж ничего нового не добавит. Симеон, отсидев в железах плен смоленский, тоже как-то будто умом повредился: только Исидора бранит да Троицкую обитель просится на жительство. Василий Васильевич обласкал его, как мог, за отважное предупреждение о кознях Исидоровых на Флорентийском Соборе, но Симеону ничего и не было нужно, тихим сделался, в мечтаниях пребывает, а поговаривают даже — мол, чуть не в прелесть впал от переживаний и что-то тайно пишет, про своё долгое путешествие вспоминает.

Оставался один Василий, он же Полуект Море. Снова был он призван пред очи княжеские, с недоверием глядящие, для расспроса пристрастного.

Великий князь начал издалека:

— А что, Полуект, ты в Ферраре да во Флоренции ходил ли на богослужения латинские?

— Ходил, ходил… Но только в притворстве, ей-Богу, государь, только притворства для.

— И большое ли там благолепие?

— Соборы велики, каменны, чудно изукрашены, не скрою. — Да уж, ты ничего такого не скрывай, — усмехнулся князь.

— А благолепия нашего нет! То есть в помине нет, государь. Всё как-то свободно, без страху Божьего. Пристойности мало. Они там, когда молятся, сидят, государь.

— Как сидят? Как я? Или все сидят?

— Да, государь, все. И скамьи постановлены для этого в костёлах.

— Для немощных, что ли, как у нас, для старух и расслабленных?

— Нет, государь, для всех. — Полуект вдруг усмехнулся плотоядно половиной рта. Это из приличия и уважения к князю — половиной: — А бабы там, государь, и девицы, гм… титьки голы кажут. Кто хочет, смотри свободно, им в удовольствие. Такие голошейки! — В голосе Полуекта помимо его воли звучало не осуждение, а одобрение сего смелого обыкновения.

— Гм… — сказал Василий Васильевич.

— Не веришь?

— Н-нет.

— А я тебе говорю!

— Кто хочет, тот и смотрит?

— Так принято у них. Но почти никто не смотрит. — Стыдно? То-то и оно!

— Чего стыдно? Просто привыкши.

— Гм… — сказал Василий Васильевич. — Зря небось наговариваешь?

— Заче-ем? Для прельщения всё изделано.

— Ну, ладно. А кроме титек, что тебе там ещё поправилось?

— Но, княже, правду говорю: отвратность сие и непотребство. А крестят как? Не погружением, а обливанием. Не погружают троекратно в воду, а только польют и всё. Осквернение одно. Обливанцы они, а не хрещеные люди. То ли дело у нас или в Святой Софии в Константинополе.

— А туда, в Константинополь, хочешь снова поехать?

— Всегда рад, государь. Но когда и зачем?

— Послом моим поедешь на утверждение Ионы митрополитом.

Глаза у Полуекта вспрыгнули:

— А… этого-того?

— Правильно мыслишь, — прищурился великий князь, — и этого, и того… Но скажи, как и за что этот мог душу свою запродать? Деньги?…

— Навряд ли.

— Да? А за то, чтоб стать выше всех архиереев сразу и в православном мире, и в латинском духовном царстве?