СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

Первым рассмотрел в белёсых сумерках очертания городской крепости Никита. Узнавал и не узнавал города.

Попался пологий съезд, выскочили на берег. Перед городской стеной тянулся заваленный снегом ров, утыканный чесноком [135] .

— Вроде бы в Твери я таких колов не видел, — озадачился Никита, а малость погодя понял всё: — Так вот отчего лошади прытко мчались…

— Что такое? — отвернул высокий ворот тулупа Шемяка.

— Приехали, князь!.. В Углич прибыли, домой… Река-то там перевёрт делает, а мы, стало быть, не углядели, кругом-кругом и взад взяли… — Никита объяснял многословно и суетясь, понимая, что виноват он один и что гнев князя может быть очень страшным. Пока въезжали во двор, пока распрягали лошадей, он всё соображал, как избежать опасных объяснений.

135

…ров, утыканный чесноком. — Здесь частоколом, частыми столбамии.

Войдя в княжескую горницу, повесил на грудь лохматую рыжую голову, сказал голосом вовсе не виноватым, даже бодряческим:

— Князь, не вели казнить, вели слово молвить.

— Ну-ну, молви. А я послушаю, — недобро согласился Шемяка, но от рукоприкладства воздержался, хотя очень не прочь был в такой-то досаде. Просто руки были заняты — оттирал уши помороженные.

— Есть в Москве один ближний боярин великого князя, с которым мы давно в сговоре и согласии. Важный боярин, он тебе дороже целой ратной дружины.

Шемяка слушал недоверчиво, уж слишком хорошо бы это было. Буркнул:

— Кто такой?

— Иван Старков.

— Знаю. Татарская морда, а Ваське предан, как собака.

— Может, и собака, но такая, за которой палка не пропадёт.

— А какую такую палку Ивану помнить? Он всегда в чести у Васьки был.

— Не всегда. Он хоть и, верно, из татар происходит, но не из тех, что в Казани. Обрусел, а старые счёты помнит. Великий князь с казанцами дружит, сам знаешь. Ещё летошный год он посылал на Брянск и Вязьму двух царевичей, что на службе в Москве, Иван наотрез отказался идти в поход. За это Василий Васильевич пригрозил, что, возьмёт на себя всё имение Старкова, а оно у Ивана бо-о-огатое!

Сначала Дмитрий Юрьевич протянул по-матерному всю родню и Старкова, и Никиты, какую только мог вспомнить, но к концу седьмого колена подобрел голосом, даже повеселел, отвёл, видно, душу:

— Когда так, ладно. Сейчас я грамотку сочиню. Дескать, поздравляю тебя, старший брат, с выходом из плена. — Шемяка хитро прищурился. — Сижу, мол, в Угличе, жду твоего слова, а сам тем временем в Тверь, а-а?

— Так, так, княже, жди там, я же поскачу в Москву с твоей грамотой, всё буду ведать через Ивана и дам тебе знать, когда выпадет удобный случай войти в Москву.

Наутро крытая повозка Шемяки с дюжиной заводных лошадей пошла по проторённому пути на Тверь, а Никита с двумя верхоконными слугами повёз грамоту своего князя в Москву дорогой через Переяславль, Радонеж, Мытищи.

5

Борис Александрович Тверской колебался и ничего не хотел, ссылался на хлебный недород, собственное нездоровье, нерожалость тверских девок, нежеребость крестьянских кобыл, умерлость кузнецов и прочие напасти. И всё это продолжалось до тех пор, пока Шемяка не внушил ему:

— Василий привёл в Москву татар, потому что обещал царю казанскому отдать все государство Московское, а себе взять Великое княжество Тверское.

Тут же бегал по горнице, путаясь в полах тёплого кафтана, низенький, нос пуговкой, Иван Андреевич Можайский, тоже весь в неурядицах, в запущении дел, замученный татями, коих развелось у него в лесах видимо-невидимо, а также загубленный сглазом и ячменями, кои насадила ему наговором злая брошенная полюбовница. Шемяка скучно поглядел на мёрзлые синеющие к вечеру окна и скучным голосом сообщил ему:

— А за счёт твоего удела брат наш двоюродный обязался дать Махмутке двести тысяч. Говорят ещё что-то, но врать не стану. А двести тысяч — верно и доподлинно. Может, и полюбовницу отдашь Ваське? Пускай и ему ячменей насажает в задницу?

— Двес-ти?… Да где такие деньжищи собрать? — всполошился Иван. Носик у него покраснел от отчаяния.

— Да, куда было покойному Всеволожскому с его «вшой» до Дмитрия Юрьевича! Разве умел он этак скорбеть лицом, глаза в испуге будто бы таращить, шёпотом таким страшным, убеждающим шипеть:

— А дешевле не мог откупиться, я это верно знаю. Потому и пришли с ним татары, жди, к тебе нагрянут.

— У меня в Рузе целый полк вооружённых ратников стоит, с ними Москву можно взять, не то что поганых посечь! — взвился храбрый Иван Андреевич, шмыгнув мокрой пуговкой.

— Вот Москву и будем брать! — объявил Шемяка, как о деле решённом. Встал, ударил по столешнице ладонью: — Вели свечи внести. Что во тьме сидите, нешто обеднели? Нам теперь только бы случай подстеречь, и я Ваську на мелкие кусочки разрублю!

Князья залюбовались им, какой он матёрый да грозный. Правда, Борис Александрович поёжился;

— Может, не надо на мелкие-то кусочки? Пошто уж так?

— Хватит и того, что он с твоим братцем соделал, — молвил Иван Андреевич, думая о злой полюбовнице и жалея, что бросил её: вдруг и вправду Ваське достанется, она ведь брюхатая…

— Да уж, страдалец наш, — прочувственно дрогнул близкой слезой голос Шемяки. — А ведь и косое око видит далеко. Корили мы его, не слушали. И кто прав оказался в конце? Прозорливец был, воин, радетель земли Русской! А Васька его зрения лишил, тать! Нет ему такому ни от Бога прощения, ни от родни пощады!

Так три заговорщика, три князя нашли общий язык, задумали совершить государственный переворот, о чём новгородский летописец поведал буднично: «Сдумавши три князя, к. Дмитрий, к. Иван Можайский и к. в. Борис…» В совместной грамоте, однако, не написали, что сдумавши великого князя Василия Васильевича свергнуть, только единение своё подтвердили: «А быти нам на татар, и на ляхи, и на литву, и на немцы заодин». И всё. А что и на Москву заодин, про то — молчок.

Притаились заговорщики, с ними бояре и служилые князья, во всё посвящённые. Скоровестники каждый час снуют в Москву и обратно. Решили князья уловить Василия Васильевича внезапностью, отняв у него и время, и возможность к рассмотрению их заговора.

И вот пробил час, очередной гонец от Ивана Старкова сообщил: «Великий князь выехал из Москвы».

— Кому великий князь, а кому Васька, — сказал, прочитав грамоту, Шемяка и воскликнул призывно: — Рубим верёвку, он на том берегу!

Иван Можайский с тревогой посмотрел на заединщика — уж не тронулся ли разумом от больших треволнений? Шемяка понял взгляд, рассмеялся нервным, дребезжащим смехом:

— Нет, нет… С ума я спятил, да на разум набрёл… Седлать коней, строить рать!

— Постой, Митрий, какая верёвка?