Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Собор (сборник)
Шрифт:

Вторую руку он протянул в приглашающем жесте. Достаточно было, чтобы я взял ее своей рукой, завершая жест.

Я скрежетнул зубами. Выходит, он думает, что сломал меня? Достаточно было разыграть ярмарочный балаган с Коляем, и я поддамся?

— Ни-ког… — начал было я.

Но зависимость была обоюдной; сжимающий свою орбиту паук экстенсы вынырнул из тени Третьей, и в него ударило горячее излучение Медузы, ток прошел по моим нервам, начиная с левого плеча — я рванул предплечьем, рука поднялась, я сжал руку дедушки Михала — и вот я инвольверирую, в течение доли секунды переписываясь в Форму сети микрочастиц, охватывающей всю Землю, в волну информации, омывающей планету быстрее, чем скорость света — я.

In extensa

Теперь, когда время то ли еще течет, когда что-то еще меняется, и все это происходит то ли на самом деле или только в моем воображении; как отличить мысли от опыта, иллюзии от тела, что меня касается, что пожирает, что пожирается мною, а что только представляю в страхе, я — то есть, кто? Сейчас, когда слово становится телом, еще до того, как его до конца произнесу, но даже и не должен произносить; впрочем,

у меня даже нет уст, если поначалу не за хочется их иметь, так что — достаточно пожелать, и желание превратится в тело, вот только и не знаю, а чего я, собственно, хочу. Сейчас, то есть — в бесконечно долгом моменте не одновременности, когда нет такого места, в котором бы меня не было, и нет такого места, в котором бы я был; когда все, что не является мною, является моей экстенсой, и нет ничего такого, на что я мог бы указать и откровенно подумать: «вот это я»; когда еще чувствую экстенсу у Медузы, гравитационные силы звезды, планет и Аномалии, когда еще горю вместе с пауком пустоты в огне красного солнца, когда еще слышу Ушами и вижу Глазами, и думаю планетным спутником, но уже не мои решения влияют на них, не моя воля, не исключительно моя, и это не я протягиваю Пальцы к черным полосам Инвольверенции Чужих, не я — хотя до сих пор являюсь теми же Пальцами, а после соединения с нею в такой же степени буду той самой Инвольверенцией, основой вселенной, ее нервной системой, для которой все остальное бытие представляет собой только временную Экстенсу. Тем временем — то есть, с когда? — даже не знаю, умер я или живу, или же это состояние, отличное от тех, впрочем, что значат слова? Я могу разговаривать на всех языках мира, которые существовали и которые могут существовать; достаточно оформить желание в мысли; эти мысли — это тоже Формы Инвольверенции, я придам им большую энергию, они начнут множиться, я уже буду знать точнее, чего желаю, тогда они станут множиться еще скорее, грамматические структуры сформируются по линии моего воображения. Форма примет окончательный вид, а поскольку сам я буду той же самой Формой — слова сконструированного таким образом языка стекут из моих уст уже без размышления. И так — со всем. Невозможности — это вещи, еще не до конца продуманные. Но они безустанно стремятся к ним, каменные штормы их (то есть, наших, то есть, моих) мыслей безустанно переваливаются над поверхностью Земли, или, скорее, того, что от нее осталось, ведь только Зеленый Край, последний анклав, сохранил подобие со старым миром, остальное — это всего лишь материал для Инвольверенции, которая последовательно и успешно пожирает и преобразовывает в собственное тело, в ту взвесь микроорганизмов или микромашин, ведь это всего лишь проблема выбора слова — пожирает животных, растения, деревья и бактерии, вирусы, камни, пустыни, моря, магму и уголь, в том числе — воздух и лучи Солнца. Клан Луны моложе; так же, как Луна, Земля выглядела сотни лет назад, теперь уже с орбиты не видно ни континентов, ни океанов, ни атмосферных фронтов — теперь, то есть, когда это?

В саду все возможностей даже искушений слишком много. Я разрываюсь между одним и другим желанием, только ни одно из них не является настолько сильным, чтобы затянуть меня на дольше в новую Форму; в результате, я плыву сквозь Инвольверенцию непреодолимой волной случайных ассоциаций. Что овладеет на мгновение памятью, то реализуется в образах и формах: а помню я все — во всяком случае, очень многое. Один раз я шестилетний пацан, бегающий ночью по крышам; в другой раз — перепуганным отцом с новорожденным на руках; еще раз — безумным старцем. Иногда даже конденсируюсь в Форме тела, таком, которое помню; но за пределами Края тело ни на что не пригодно — ничего не услышишь, ничего не увидишь в этом непрестанном шторме реконфигурирующихся частиц, в этой логической буре. И вот я спадаю на Край в отчаянной попытке собрать мысли, организовать разум, спадаю весенним дождем, кратковременным ливнем невидимых капель, распыленный на квадратные километры, а то и больше; но тут сгущаюсь, пока что неуверенный, нерешительный, отыскивая точку соотнесения для воспоминаний, ось конденсации для Формы: тот дом, ту реку, тех людей, те предметы, еще с отпечатками моих пальцев на поверхностях. Вновь встать на ногах, поднять глаза к Солнцу, распрямить плечи, втянуть воздух в легкие. Ветер шумит в ветвях у меня над головой, осенняя сырость висит в вечернем четверть-мраке. Тень Сусанны плющится по траве и корням, когда та склоняется над последним в ряду, четвертым крестом, на котором вырезано мое имя. Я стою сразу за нею, на расстоянии вытянутой руки, но она меня еще не видит, не чувствует — пока я, как раз, руки не протяну и не коснусь светлых волос, теплой кожи. Что я ей скажу? Правду — только мне до сих пор не ведома Форма этой правды. На что я уговорю ее? Еще не знаю, мысли пока что множатся, искушения протекают сквозь Инвольверенцию неровными волнами. Но, поднимая руку, я уже уверен в теле, в жесте и тоне голоса, которыми приветствую дочку, как только она обернет ко мне наполненные слезами глаза — которые вижу уже сейчас; и я уверен в ее первом вскрике, с которым она от меня отскочит, в отвращении и испуге, которые, как правило, предшествуют глубинной увлеченности. Здесь, под кладбищенским дубом, где моя могила.

июль 2000 — сентябрь 2001

__________________________________

ШКОЛА

Jacek Dukaj. SZKOLA. 1995.

Перевод с польского В. Марченко. 2004.

Обучаемым.

В качестве предостережения.

СЕЙЧАС

Пуньо медленно дрейфует по мелям полусна. Перед ним открываются ворота прошлого. Управляемый бессонной машиной дозатор вводит в его кровообращение темные жидкости. Пуньо лежит на носилках, многократно опоясанный разноцветной паутиной эластичных ремней, кабелей,

ничем не прикрытых датчиков, искусственных сосудов, в которых, в такт ударам сердца, пульсирует — приливая и отливая — кровь, которая, на самом деле, кровью и не является. Над телом одна с другой разговаривают машины. Спи, Пуньо, спи-спи-спи-спи-спи…

Мужчина, сидящий в ногах носилок возле самой двери скорой помощи, совершенно не обращает внимания на их диалог. Он читает книжку. Пистолет в кобуре под левой рукой иногда показывается, когда мужчина невольно приоткрывает полу пиджака - Пуньо и сам мог бы увидеть его, если бы поднял голову, если бы приоткрыл веки, если бы у него были глаза - только ни одно из этих условий выполнить невозможно.

Охранник временами прерывает чтение и слепо пялится на запасные кислородные баллоны, закрепленные на противоположной стенке: это он получает через скрытый в раковине уха приемник информацию от других охранников; а иногда он и сам что-то скажет в пространство: абсолютно бессвязное слово. Женщина, сидящая за головой Пуньо, спиной к шоферской кабине, изо всех сил стражника игнорирует, пытаясь вглядеться в визуальный диалог машин. На женщине белый врачебный халат, но под ним кожаная безрукавка и джинсы. Ее молодость противоречит сама себе.

Пуньо ничего об этих вещах не знает. До него доходят, возможно, лишь нерегулярные вибрации и сотрясения мчащегося по автостраде автомобиля. Хотя и они бывают не всегда: его заглатывают ворота, колодец, яма, пасть прошлого.

Ритмично пульсируют сосуды. Прилив. Во вчерашний день. Спи-спи-спи. Тебя нет здесь сейчас, нет тебя здесь. Тебя не разбудит даже отзвук грома, слышимый через изолированные стенки скорой помощи. А снаружи безумствует буря - дождь, молнии, ветер, вы мчитесь сквозь ночь в колонне анонимных машин, ночь за вами, ночь перед вами. А ты, Пуньо, ты сам — живешь в днях минувших, в мгновениях, что мысли прошли уже насквозь; в звуках, что отзвучали до того, как ты их услышал; в переживаниях, которые не понимал ни тогда, ни теперь. Там безопасно. Там тебя ничто не сможет ранить; все уже совершено — а, значит, неизменно, заморожено навечно.

Вот и Хуан, теперь уже совершенно не страшный, сколько раз тебя бил и резал тем своим ножом, перед всеми унизил, и ты это помнишь — только теперь он уже ни разу этого не сотворит, в будущем тебя не достанет. Ты знаешь любое место и всякое время. Это уже твой доминион. Территория.

ВКУС СМЕРТИ

–  Это наша территория, - сказал в тот день Хуан.

Все издевательски засвистели. Начинался ритуал. Подземный проход, по которому никто и никуда не проходит, убежище городских воров - здесь холод царит даже в летний полдень, здесь тишина царит даже в полночь карнавала, среди путаницы разбитых бетонных плит, нафаршированных закаленной сталью тебя не найдет никакой полицейский, никакой взрослый не протиснется через колючий тоннель в подуличный полумрак развалин тоннеля; здесь в безопасности можно исследовать и поделить добычу.
– Это наша, наша территория, от владения этой малиной зависит выживание банды; отсюда всего лишь два перекрестка до метро, три - до площади нищих возле собора; совершенно недалеко и до квартала педофильских пансионатов. Из трущоб проводить прямое руководство невозможно, расстояния просто огромные; даже когда поднимется смог, из центра города не увидишь ни безграничных полей их картонных, жестяных и глиняных хижин, ни лесистых склонов долины, где на проветриваемых высотах проживают над вами истинные богачи, принцы древесины, кофе, коки и нелегальных лотерей. Посему проход обязан быть вашим. Я же гарантирую вам безопасность и перед Эскадронами. Без прохода вы умрете с голоду - вы сами и ваши сестры, братья и матери, потому что нищие уже грозят вам смертью, а альфонсы с нижних улиц заключили договор с полицией, да и рынок тоже закрылся для единственной услуги, в которой вы можете быть конкурентоспособными, выходит - остались только кражи, разбой, взломы и уличные нападения. И вы будете драться. Ритуал продолжается.

Ты, Пуньо, ты стоишь в трех шагах за Хуаном, в руке железный прут, под языком безопасная бритва. Понятно, что ты боишься, ты всегда и всего боялся, страх в твоей крови словно наркотик, просочившийся через пуповину из организма матери, унаследованный от нее в следующем дегенеративном поколении; он — страх — всегда был на твоей стороне. А раз боишься — значит, вопишь, свистишь и провоцируешь Змей еще громче других. И как раз из-за этого страха, когда в конце концов Хуан со щелчком раскрывает нож и делает шаг к вожаку Змей, тем самым давая сигнал к нападению - ты скачешь первым и первым сцепляешься с противником. Метис, такой же как и ты; низкий и худющий как и ты; боится точно так же как и ты. Слюна на оскалившихся зубах. Ты бьешь его прутом в живот, но и сам одновременно получаешь велосипедной цепью повыше правого колена. Нога под тобой подгибается, к счастью, он лишь дико вопит от боли, цепь из его руки выпадает - так что перевесом он воспользоваться не может. Впрочем, вопят все вокруг, бардак царит такой, что не слышишь даже собственное хриплое дыхание. Известняковая пыль вздымается метра на полтора, туннель расплывается в тумане. Остаетесь лишь вы двое.

Тот раскрывает бритву, бросается на тебя. Ты прутом отбиваешь руку с лезвием и вместе с противником падаешь на бетон. Он теряет бритву. Лежит под тобой. Бешено пинается коленями, но как-то не может попасть тебе в промежность. Хватаешь его сильно, двумя руками за волосы, приближаешь его лицо к своему: он плюется, ругается, пытается укусить. А ты держишь.

Потом выпячиваешь губы, склоняешься еще ниже и резко дергаешь головой: раз, второй, третий, и еще ниже. Он уже не вопит. Глаза на выкате, горло распахано. Теплый источник ритмично бьет на грязную футболку. Ты прячешь липкую бритву под язык. У смерти вкус старого железа, извести, соли и пережеванной пластмассы. Ты не знал об этом - и никогда не узнаешь - что в день битвы в туннеле завершился девятый год твоей жизни.

У ТЕБЯ ДОЛЖНО БЫТЬ КАКОЕ-ТО ИМЯ

–  Сколько тебе лет?

–  Дерьмо.

–  Ты мне, щенок блядский, не возникай, потому что если меня достанешь, то тебя будет слышно на соседнем участке! Сколько тебе лет?

–  Сто.

–  Ты еще будешь выпендриваться, говно малое…

Вошел высокий бородач в гражданском, дал жирной какие-то бумаги. Та что-то пробормотала, указала большим пальцем на тебя, выругалась, сардонически усмехнулась, закурила сигарету без никотина и вышла из комнаты. Бородач уселся на ее месте. Длинными пальцами он помассировал основание носа, без всякого выражения поглядел на тебя.

Поделиться с друзьями: