Собор

— Простите, — заметил аббат Жеврезен, — святой Эвхер и Рабан Мавр образом богатств, копящихся на погибель душе, полагают терновник. Ну а святой Мелитон заявляет, что смоковница — это жадность.

— Бедная смоковница, — ответил, смеясь, викарий, — под какими только соусами ее не подавали! Рабан Мавр и Клервоский аноним почитали ее за неверующего иудея, Петр Капуанский сравнивал с крестом, святой Эвхер с премудростью, и это далеко не все. Постойте-ка, забыл, на чем мы остановились. Ах, да, на сладострастии! Тут уж есть из чего выбирать. Кроме целого ряда фаллообразных деревьев, есть цикламен, он же свинячий хлеб, который, как еще в древности писал Феофраст ^{70} , эмблема сластолюбия, потому что из него делают приворотные зелья; крапива, что по Петру Капуанскому обозначает позывы необузданной плоти; затем еще тубероза, растение более новое, но в XVI веке уже известное, привезенное во Францию одним отцом миноритом; ее хмельной, раздражающий нервы запах, кажется, приводит в смятение и чувства.

Для зависти у нас чертополох и чемерица — та, правда, скорее, заключает в себе клевету и злоязычие, — да еще крапива, но по другому толкованию, Альберта Великого, крапива напускает храбрость и прогоняет страх. Чревоугодие? — Викарий не сразу нашелся. — Видимо, плотоядные растения вроде венериной мухоловки или болотной росянки…

— А почему не такой простой полевой цветок, как повилика, пиявка растительного царства, которая пускает свои тоненькие, как ниточки, стебельки на другие растения, цепляется за них крохотными присосками и хищнически питается их соками? — предположил аббат Жеврезен.

— Гнев, — продолжал аббат Плом, — символизируется тем прямым деревом с розоватыми цветками, что в народе прозван сапожничьим померанцем, и базиликом, который в Средние века позаимствовал у сходного с ним по имени василиском дурную славу жестокости и бешеного нрава.

— Как же так! — воскликнула г-жа Бавуаль. — Им же и фарш посыпают, и мясо приправляют.

— С точки зрения кулинарной гигиены это грубая душевредная ошибка, — улыбнулся младший аббат и продолжал: — Кроме того, грех гнева можно приписать бальзамину, который в первую очередь — образ нетерпения из-за раздражительности его коробочек, при малейшем прикосновении с треском лопающихся и далеко разбрасывающих семена. Наконец, леность олицетворяется снотворным семейством маковых.

Что же касается добродетелей, противоположных этим порокам, тут потребные толкования понятны ребенку.

Для смирения у нас есть папоротник, иссоп, вьюнок, фиалка, которая, по Петру Капуанскому, этим свойством своим как раз и подобна Христу.

— А согласно святому Мелитону, она близко походит на исповедников, следуя же святой Мехтильде — на вдовиц, — добавил аббат Жеврезен.

— Для отречения от благ земных возьмем лишайник — образ уединения; для целомудрия — флердоранж и лилию; для любви — кувшинку, розу и, как говорят Рабан Мавр и Клервоский аноним, шафран; для воздержности — латук, что означает также и пост; для кротости — резеду; для бодрствования — бузину, что прежде всего символизирует молитвенное усердие, или тимьян, острые буйные соки которого обозначают деятельность.

Так уберем грехи — им нечего делать в палисаднике, посвященном Матери Божией, — и засеем свои цветники семенами цветов богоугодных.

— Как же это сделать? — спросил аббат Жеврезен.

— Что ж, есть два способа, — ответил Дюрталь. — Можно взять план настоящей недостроенной церкви, заменив статуи цветами (так было бы лучше с точки зрения искусства), а можно возвести храм целиком из цветов и трав.

Он подобрал с газона палочку и продолжал:

— Вот, глядите, как мы будем строить нашу базилику. — Дюрталь начертил на земле главные оси церкви. — Я полагаю, мы начнем ее строить с конца, с апсиды; разумеется, как и в большинстве соборов, мы поместим там капеллу Богородицы. Растений, служащих атрибутами Царицы Небесной, множество.

— Мистическая роза литаний! — воскликнула г-жа Бавуаль.

— Ох, — вздохнул Дюрталь, — роза порядком скомпрометирована. Во-первых, это одно из эротических растений язычества, а во-вторых, во многих городах этот цветок в знак бесчестья заставляли носить жидов и блудниц!

— Так, — живо сказал аббат Плом, — но ведь Петр Капуанский считает ее олицетворением Приснодевы, поскольку у розы есть значение любви и милости! С другой стороны, святая Мехтильда утверждает, что розы представляют собой мучеников, а в другом месте своей книги «Благодать особенная» она отождествляет этот цветок с добродетелью терпения.

— И Валафрид Страбон в своем «Малом саду» уверяет, что роза есть кровь святых, принявших мучение, — негромко заметил аббат Жеврезен.

— Rosae martyres, rubore sanguinis: это из «Ключа» святого Мелитона, — подтвердил викарий.

— Ну что ж, посадим розовый куст! — воскликнул Дюрталь. — Дальше там будут лилии.

— Тут я вас прерву! — вмешался аббат Плом. — Ведь прежде всего надо ясно понимать, что лилия в Писании совсем не тот цветок, что мы знаем под этим именем, как обыкновенно думают. Лилия обыкновенная, растущая в Европе и ставшая в Церкви даже прежде Средневековья эмблемой девства, вероятно, никогда не произрастала в Палестине; и когда Песнь Песней сравнивает губы возлюбленной с лилией, очевидно, что восхищение относится не к белым губам, а к красным.

Растение, именуемое в Библии лилией долин и лилиями полевыми, — не что иное, как анемон; это доказал аббат Вигуру.

Он во множестве растет в Сирии, близ Иерусалима, в Галилее, на горе Елеонской — высокая трава с очередными перистыми листьями роскошного темно-зеленого цвета; этот цветок похож на изящный, тоненький дикий мак и напоминает благородную девицу, маленькую принцессу, нежную и чистую, в изысканном убранстве.

— Одно безусловно, — сказал Дюрталь. — Невинность лилии совсем не очевидна: ведь, если подумать, ее запах не целомудрен, а как раз напротив. Это смесь меда с перцем, нечто сладковато-жгучее, бледное и сильное; в ней есть что-то и от возбуждающих восточных снадобий, и от эротических индийских варений.

— Но постойте, — заметил аббат Жеврезен. — Положим (так ли это?), что в Святой Земле лилий не было; но оттого не менее общепризнанно, что в Средние века этот цветок был источником целого ряда символов.

Откройте, скажем, Оригена: для него лилия есть Христос, ибо Господь Сам указал на Себя, говоря: «Я нарцисс Саронский, лилия долин» [49] ; в этом стихе поля, то есть земли возделанные, представляют собой народ еврейский, наставленный самим Богом, а долины, земли целинные — невежд, иными словами, язычников.

49

Песн. 2: 1.

Теперь почитайте Петра Певчего. У него лилия — дочь Иоакимова из-за ее белизны, запаха, приятнейшего из всех, целебных свойств и, наконец, потому, что растет на невозделанной земле, как Богородица произошла от иудейских предков.

— Что касается качеств медицинских, упомянутых Петром Певчим, — сказал аббат Плом, — надо добавить: согласно одному английскому анониму XIII века, лилия — наилучшее средство от ожогов, а потому она — образ Матери нашей, также исцеляющей ожоги или, иначе говоря, пороки грешников.

— А еще, — продолжал аббат Жеврезен, — обратитесь к святому Мефодию, святой Мехтильде, к Петру Капуанскому, к тому английскому монаху, которого вы сейчас упоминали, и вы найдете, что лилия — атрибут не только Девы Марии, но также всех дев и девства вообще.

Наконец, щепотка смысла, найденная святым Эвхером: он сближает белизну лилии с непорочностью ангелов; еще одна — от Григория Великого, сопоставляющего ее благоухание с благоуханием святых; толкование Рабана Мавра, по мнению которого лилия — небесное блаженство, сиянье святости, Церковь, совершенство, невинность плоти…