Собор

— Ничего, — Огюст, обернувшись, постарался улыбнуться управляющему, — решительно ничего. Все обошлось, слава богу.

Алексей перекрестился. Лицо его тоже было в поту, губы подрагивали, и Огюст понял, что, ожидая его, верный слуга переживал настоящие муки ада. Это сочувствие к нему, этот страх за него, эта любовь успокоили архитектора. Он подумал об Элизе, которая там, дома, еще не знает, чем все кончилось; вспомнил, как, уходя, малодушно показал ей свой страх. Ему стало неловко и досадно, и он с поспешностью вскочил в карету:

— Домой, домой, быстрее домой!

О его разговоре с императором никто и нигде не узнал. Никаких сплетен по этому поводу не последовало, и вскоре в Петербурге заговорили о том, что, как всегда, Монферран вышел сухим из воды и любовь его величества в который уже раз помогла ему.

Восстановлением дворца занялись Стасов и молодой, но уже очень известный архитектор Александр Брюллов. Монферран знал этого архитектора: в юные годы тот несколько месяцев проработал у него в Комиссии построения и успел за это время с ним перессориться. Но, несмотря на это, Огюст успел заметить его незаурядный, блистательный талант.

Что касается Василия Петровича Стасова, то он в первые же дни работ в Зимнем дворце пришел к Монферрану консультироваться: ему было приказано вернуть многим интерьерам их прежний вид.

Огюст расценил вначале приход старого зодчего как простую любезность, дань уважения и хотел было отмахнуться, отговориться занятостью, но Стасов, с присущими ему резкостью и упрямством, сразу разъяснил, что к чему.

— Вы меня не гоняйте, сударь. Я к вам пришел не попрошайничать, а помощь вашу получить, и отказывать с вашей стороны — свинство! Вам что, секретов своих жаль, или стесняетесь старика поучить? А вы не стесняйтесь, голубчик! Достаньте-ка ваши чертежи и рисунки и посидим с ними вечерок-другой, а потом восьмой-десятый.

— Да что вы, Василий Петрович, сами в них не разбираетесь? — с досадой спросил Монферран, которому после всех пережитых потрясений захотелось покапризничать. — Право, видеть я не хочу больше этого дворца!

Стасов так и подскочил:

— Очумели, милостивый государь?! Что за слова? Хотите или нет, а восстановить его — долг и мой, и ваш. Вы же столько сил на него положили! А самому мне разбираться долго — времени-то в обрез, государь опять торопит. Или хотите, чтобы я тоже нагородил деревяшек?

— Нет, нет! — в испуге закричал Огюст. — Не надо дерева, ради бога! А не то он снова загорится…

Василий Петрович рассмеялся, грозя архитектору пальцем:

— А, то-то же! А то «видеть не хочу»… Я и еще буду просить у вас помощи. И вот в чем… Раз уж думать о пожарной безопасности, то мне бы хотелось теперь сделать во дворце ваши с господином Росси любимые металлические перекрытия. Спорил я с вами, а теперь вот убедился, что вы правы. Говорил с Брюлловым, он согласился со мной. Кстати, он тоже хочет к вам за советом пожаловать, да боится, что вы в обиде на него после какой-то там давней вашей ссоры.

— Что вы! — рассмеялся Монферран. — Я о ней давно забыл и думать! Пусть приходит. А идея ваша с перекрытиями великолепна. Что от меня зависит, я готов сделать. И спасибо, что пришли…

— Теперь «спасибо», а то чуть не выгнали! — сердитое лицо Стасова вдруг смягчилось. — Ну, а впрочем, я вас куда как понимаю. У меня бы такая работа погорела — я бы просто головой об стену колотился. Да еще из-за ротозея-неуча какого-то… Ну так что, будем работать?

К великому потрясению всей Европы Зимний дворец был возрожден менее чем за полтора года.

XIII

Алексей Васильевич на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, прошел по коридору, погасил свечи в двух золоченых бра возле двери гостиной и, заметив, что оттуда сочится свет, приоткрыл дверь.

Элиза сидела в кресле подле слабо тлеющего камина и при свете одной-единственной свечи читала небольшую книжку в светлом переплете. Заметив Алексея, вернее, угадав его присутствие, она подняла голову:

— Ты что, Алеша?

— Ничего. Свечи тушил. Горничная опять позабыла. Отчего не ложитесь, Элиза Эмильевна? Давно за полночь.

Элиза слегка улыбнулась, поправляя на плече шерстяную шаль, откладывая книжку на столик и переводя рассеянный взгляд на каминные часы.

— Да, верно… Но мне спать не хочется. А что мсье, лег ли?

Алексей сердито махнул рукой:

— Ляжет, пожалуй! Как доктор ушел, он с постели долой и шасть к себе в библиотеку. Я его там отыскал, говорю: «У вас, сударь, жар, и вам лежать велено». Рассердился, но в спальню пошел. Да только прихватил с собой толстенную книгу латинскую. Вот с ней сейчас и сидит. Говорит: «Не могу лежать, только хуже делается!» Ну что мне остается? Сами попробуйте его уговорить.

— Попробую, — нерешительно, со вздохом проговорила Элиза. — А может быть, и не стоит его трогать… Он болеть не умеет. Мучается, как ребенок. Пусть посидит. Я знаю, что он читает. Эразма Роттердамского. Любимого философа. Ты читал его, Алеша?

— Читал кое-что. Август Августович давал мне… Послушайте, Элиза Эмильевна, — и тут голос его слегка дрогнул, — вы бы все же к нему зашли! Право, зайдите. Он ждет.

— Ты думаешь?

— Вижу! — Алексей наклонился к креслу и с мольбою взглянул в глаза Элизе. — Ему и плохо, мне кажется, от этого… не от простуды! Ну неужто вы все сердитесь на него?

Элиза порывисто встала с кресла. Ее лицо вспыхнуло и тотчас побледнело.

— Нет, Алеша, нет! Я не сержусь. Только боюсь совсем наскучить, если все время буду вокруг виться… Может, от этого и тогда?..

— Помилуйте! — взмолился Алексей Васильевич, без стеснения беря руку хозяйки и ласково сжимая в своей руке. — Да вы же его лучше всех знаете! Неужели вы могли поверить, что то было всерьез?!

— Было, — тихо и печально произнесла она.

— Ах, да нет же! — вскрикнул Алексей. — Может, на одну секунду ему это показалось, Да ведь и вы это знаете, сударыня, и в душе сами давно все поняли… Понятно, он больно вам сделал…

— Это вздор! — резко возразила Элиза. — Что моя боль? Пустое. Мне не может быть так больно, как ему. Только вот ужасно боюсь быть лишней…

Алексей покачал головой:

— Не верю. Не верю, что вас может одолеть гордыня-матушка… Вы в сто раз ее сильнее, выше, лучше! Пустое и ложное вас не трогает — я-то знаю. Потому вы и его так понимаете. Потому он и любит вас.

— Любит? — жалобно спросила Элиза, поднимая к нему измученные, со следами слез, погасшие глаза.