Собор

Михаил наклонился, взял ее руку в шелковой черной перчатке и поцеловал.

— Простите! Как вы правы… А ведь я бы не догадался это сделать!

Она бросила в огонь еще одну пачку бумаг. Огонь, охватив их, наконец ярко вспыхнул, и Мише померещилась сквозь пелену слез, непрошено застлавших его глаза, слабая улыбка на лице Элизы.

— Я, Мишель, для того и жила на свете, чтобы изредка делать для него то, чего не мог бы сделать никто другой.

Слова эти были сказаны просто, и голос говорившей был тих и ровен, но в тоне ее прозвучало самое страшное: не только «я жила», но «я больше не живу».

Последняя шкатулка опустела. Мадам де Монферран встала из-за стола и повернулась к юноше:

— Теперь слушай меня, мальчик мой, я должна все вспомнить… Да, вот! Я сообщила новому владельцу дома, что он сможет въехать сюда через неделю. Мы уезжаем завтра, но я не хочу, чтобы его въезд состоялся сразу, едва за нами закроются двери. Понимаешь? Проследи за этим. По просьбе этого господина — ты его знаешь, его фамилия Старчевский, он занимается издательским делом — так вот по его просьбе я ему оставила некоторое количество чертежей и рисунков, пускай ими распорядится. Пуатье говорит, что украсть там уже нечего… Я имею в виду, что никто потом не украдет мыслей Анри, его открытий. У Пуатье еще много бумаг, передай ему, если я его не увижу, что все самое важное он должен переслать мне в Париж. Все остальное я передала в Академию художеств. Дальше… Старчевский со мною рассчитался за дом и за ту часть наших коллекций, которую он купил. Слава богу, хватит на хороший памятник… Ну, а мсье Ушаков, золотопромышленник, который приобрел основное, обещал расплатиться в рассрочку. Доверенность на получение денег у нашего адвоката, но он меня предупредил, что Ушаков, кажется, собирается объявить себя несостоятельным. То ли он разорился, то ли лжет, что это так… Если он платить откажется, передай нашему адвокату, мсье Лавуазье, что я судиться не буду.

— Не будете?! — вскрикнул Миша. — Но… Мадам, да ведь там на двести тысяч… а стоит все это втрое дороже. Он затем и купил, чтобы перепродать, мошенник этот. Пускай тогда вам все вернет!

— Нет! — впервые голос Элизы, до того каменно-бесстрастный, выдал страдание. — Нет, Мишель! Ничего мне не надо. Я потому так торопилась продать все это, чтобы больше не видеть. Неужели ты не понимаешь? Я и отсюда сбежала бы немедленно, сняла бы любой угол, кабы тут не было его! Там, в той комнате, за стеной. А все эти вещи, все, что здесь было: книги, картины, шпалеры, статуи — все, к чему он прикасался, к чему уже не прикоснется. Неужели я смогла бы прожить рядом со всем этим лишний день?! И на что мне деньги? У меня их много, а мне столько не надо. И вот еще что! Ты отобрал все книги, которые хочешь взять себе?

— Да, — задыхаясь от зажатых в горле рыданий, сказал Миша. — Я много не мог взять, Элиза Эмильевна… Самое нужное и самое любимое.

— Напрасно, — голос ее опять был тверд. — Анри хотел тебе оставить всю библиотеку, ты сам отказался.

— Потому же, почему и вы от всего остального, — молодой человек отвернулся и отошел к окну, боясь заплакать у нее на глазах. — Потому и отец отказался, когда вы хотели ему отписать дом. Что вы! Разве смог бы он жить в этом доме?!

— Не смог бы, как и я, — кивнула Элиза, хотя Миша и не мог ее видеть. — Значит, остальное пускай Кёне забирает, книги остальные. Он давно этого ждал, мне кажется. Книг этих. Нет, нет, я ничего не хочу сказать плохого, он человек порядочный. Но ждал. Книги тоже немало стоят, а ты об деньгах моих беспокоишься. Кёне-то не обманет [87] . Ну, кажется, я тебе все сказала. Ступай же теперь. Завтра приходи к девяти. Карета и носильщики в десять будут.

87

Сведения подлинные. Часть коллекции Монферрана купил у его вдовы литератор и издатель Старчевский, большую часть картин, шпалер, фарфора и бронзы приобрел как бы в рассрочку золотопромышленник Ушаков, который тут же объявил о своем разорении и ничего не уплатил Элизе де Монферран. Часть книг была куплена известным историком Кёне.

Известно также и об уничтожении женой Монферрана большей части деловых бумаг и писем архитектора. Этот ее поступок — свидетельство громадной преданности и уважения к памяти мужа — может быть многими истолкован превратно, на самом же деле эта женщина просто исполнила свой долг.

Не выдержав, Михаил рванулся к ней, схватил ее за руку:

— Мадам! Сударыня… Элиза Эмильевна, милая, неужели вы снова останетесь здесь одна?! Ведь и слуги уже ушли, ведь горничной и той сегодня уже нет… Позвольте и я с вами останусь!

Но черные глаза на белом, как маска, лице по-прежнему смотрели сурово и бесстрастно.

— Нет, Мишель, — Элиза хотела обнять юношу, но подумала, что он разрыдается, и отступила. — Нет, ты иди туда, к себе на квартиру. Отцу ведь плохо. Второй день не встает.

— Он встанет завтра обязательно, — воскликнул Миша. — Встанет и придет — я знаю. Он все твердил, что поедет с вами в Париж. И как вы его вчера сумели отговорить, ума не приложу…

— Но Деламье сказал, что он умрет, если поедет. Я сказала, что тогда тоже не доеду живая… И ты никуда не езди, слышишь. Оставайся с отцом. Ты ему всех дороже.

— Я знаю, я останусь, — покорно прошептал молодой человек. — Но сегодня-то. С отцом там матушка, Елена, Сабина, дедушка Джованни. А вы здесь одна!

Ее глаза засверкали, лицо вдруг ожило.

— Как это я одна?! — произнесла она незнакомым низким глухим голосом. — Я не одна, Мишель, я ведь остаюсь с Анри… И мне лучше побыть с ним вдвоем. Спасибо тебе, родной мой. Иди! Поцелуй отца, скажи — я жду его завтра, а если он не придет, сама приду проститься с ним.

Больше он не мог с нею спорить. В нее словно вселился непреклонный дух ее мужа, она не просила больше, она повелевала.

Миша ушел. И женщина в черном осталась одна в пустом доме, где двадцать четыре года была счастлива, в доме, где ныне, посреди одной из комнат, усыпанный белыми цветами, стоял темный гроб.

После открытия собора ее Анри прожил двадцать восемь дней. Каждую минуту каждого из этих дней она помнила будто только что улетевшую…

Может быть, как думали многие знакомые, он простудился в день открытия. Но нет, Элиза видела, что он не был болен ни на другой день, ни на третий. Он заболел позже. А до этого словно угас. Когда в его глазах она увидела боль усталости, копившейся сорок лет, она с ужасом поняла: его убьет сейчас все что угодно.

Потом он действительно сильно простудился и внезапно, как-то сразу слег.

Деламье определил, что это началась пневмония, ибо легкие были ослаблены недавно перенесенной чумой, а пневмония затем вызвала ревматические осложнения, которых не выдержало сердце [88] .

Деламье был прав. Однако Элиза знал: случись это и после чумы, но во время строительства, Огюст сумел бы выздороветь.

Несколько дней он все же боролся. Превозмогая себя, вставал с постели, выходил во двор, занимался в библиотеке и со своими коллекциями.

10 июня они с Элизой были на свадьбе Егорушки и Елены, и архитектор держался великолепно. В этот день он в последний раз зашел в собор, и всем показалось, что это воскресило его — он выдержал все празднество до самого вечера.

88

Именно такой диагноз и такую причину смерти Монферрана, наступившей 28 июня 1858 г., дает заключение его домашнего врача.

На другой день (день был очень теплый, безоблачный) они с Элизой вдвоем выбрались в Летний сад. Под большой старой липой, в самом центре сада, у них была любимая скамейка. Они подошли к ней, и Элиза хотела помочь мужу сесть, однако Огюст отстранил ее руку, выждал, пока сядет она, и медленно опустился на скамейку рядом с нею.

Минуту они молчали. Потом он проговорил, по привычке играя ее маленькой рукой у себя на ладони:

— Лиз, скажи, ты была счастлива, живя со мной?

Она напряглась, но сумела не вздрогнуть: