Собрание произведений в одном томе

Вроде бы в армии зорко стоят. У них там все самое передовое: ракеты на уровне ракет, танки на уровне танков, мы ж все транзисторы после них получаем. Поэтому тут довольно много народу взорвалось при просмотре телевизоров. Но мы взрывались с сознанием того, что в армии все в порядке. Так тоже не все. Тут один тип прямо на самолете и прямо на Красную площадь сел, и немец, и вообще ему девятнадцать лет, и не похож на аса имперских ВВС. Тут сразу его поймали, хотя он и не убегал, посадили, хотя он и не сопротивлялся, срочно поменяли военных, но народ смекнул, что граница на замке тоже в одну сторону, то есть первый желающий сюда приехал. А туда по-прежнему строго. Народ стоит на обрыве, смотрит туда, видит красивые машины, слышит красивую музыку, чувствует запах упорно приготовляемой пищи.

Самые отсталые от передовых стран живут в условиях полной еды. Земля не кормит только тех, кто ее обманывает, кто шумит и кричит: «Дадим в закрома Родины!..» Миллионы центнеров, пуды, черт его знает, считают зерно пудами, жилье – метрами, еду – калориями, понять никто ни черта не может и не старается. Ну, мол, если им надо, чтоб мы были свободны, побудем; захотят от нас правды – скажем, а насчет работы, тут, ребята, другое дело. Мы и сейчас не знаем, до какой пропасти мы докатились. Тут бытует выражение, что мы докатились до пропасти и хотим ее в два прыжка… А толком про пропасть не говорят. Ну то есть понятно, что кризис. Вроде не работали, а вроде и работали. По их же заданиям что-то переворачивали, что-то клепали у мартенов в три смены, за рыбой в шторм, каналы рыли. Все ж по их заданиям. Ни один экскаваторщик по собственному плану ничего не рыл. Так где ж уверенность, что сейчас мозги появились? Рожи те же, а мозги другие?

Нет, ребята, рожа с мозгом связана намертво. Если сидит одутловатая красная лохань с оловянными зенками, откуда в ней мысль угнездится? И не надо путать – очкастый, вертлявый идею дает, а лохань решает. И хотя оба вызывают у народа отвращение – путать не надо. С криком колотить очкастого – мол, это он построил – не надо. Его, конечно, достать легче, но не надо. У него идей сотни, а власти нет. Власть у того, а того трогать боимся. У каждого кто-то сидит в тюрьме.

Эх, папаня, так интересно жить. Ну не жить, а заниматься жизнью. Короче, батя, после бурного обсуждения, разделения, гонения, умопомрачения начался застой, в котором мы показали все, на что способны массы, оторванные от собственных мозгов и вероисповеданий, и нам дали свободу. С лязгом открылись железные двери – выходи! А мы сидим. Дураков выходить нет! Оттуда кое-кто прибегал. Путаница там, рисковые люди в кооперативы пошли, дурными деньгами таксистов пугают. Действительно, кой-чего из того, что давно лежало, напечатали, а мы ждем, батя, ждем, отец, ждем, родной, пока вместо рож лица появятся.

Кто-то кричит: «Законы давай», чтоб у них уверенность была. Законы дают. И говорят: «Вот законы, выходи!» Но уверенность у нас своя. Мы-то знаем: законы всегда были, только кому они нужны на нашей святой Родине. Одним росчерком пера под названием «Временное положение» – и нету тебя, меня и других местоимений, и тянутся по стране огромные могилы в виде каналов и железных дорог. А под крик «Свобода!» полезла всякая мразь виноватых искать, счеты сводить, а попросту – морду бить. Странное ощущение, что кто-то нас им подставляет, ну чтоб потом с полным основанием лязгнуть засовом. И опять на краю пропасти будем. Опять засов откроем. Опять кровь потечет. Его опять закроют, пока не поймешь, что построили, отец, и как это называется, и надо ли жить в этом или построить что-то другое и жить уже в нем.

Лето 1988 г.

Пять-де-сят четыре

Та же жизнь, но уже в очках, уже с болью в колене и родственниками в больнице. Мысли не напрягают тело, желания не переходят в действия.

Та же жизнь, но с ироничным взглядом. Чужая любовь не возбуждает, а для себя лень распускать то, что осталось от хвоста.

Та же жизнь, а чужие ошибки радуют больше, чем свои достижения, а мечты из созидающих переходят в разрушающие.

И на чей-то шепот: «Иди ко мне, мой милый», – как бы ты быстро ни побежал, ты все равно лишний.

Та же жизнь, но ты уже знаешь, что слово «реанимация» означает лежание, а слово «лежание» означает хождение, а хождение – это мышление, а мышление – это старость, переходящая в тихое детство, если успеет, если успеет, если успеет…

Как это делается

Первый съезд перестройки

Как это делается! Я в восторге!..

Да здравствует величайшее открытие – дураков нет даже на самом верху!

Боже! Как это ловко делается… Трансляция съезда – как репортаж из подводного мира. В цвете. Замерев, мы, полчища наивных и дураков по эту сторону экрана, наблюдали с восторгом, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ…

Как это делается!!!

Кто сказал, что мы ничего не умеем? Бред! Выше всего мирового уровня. Интриги, подготовки, заготовки, сплачивания и рассеивания… Блеск!

Я в восторге! Я надеялся на малое: законы, решения… Чушь и бред! Мы получили большее – огромную и прекрасную картину работающей машины, не дающей результатов. Гора родила мышь: отмену статьи одиннадцатой, которую давно уже отменили. Ничего не родила гора под наши восторги и аплодисменты.

Но как это делается… Как все оказались в меньшинстве – рабочие, крестьяне, ученые, инженеры, демократы… Все! Кто в большинстве? Неизвестно до сих пор. Ни одного лица из большинства не проступило.

– Сколько можно давать слово меньшинству! – кричит большинство и не берет слово.

Действительно здорово. Мозги заворачиваются. Казалось бы, вот проблема. Вот она воет, и вот ее решение. Но тут идет другой – другая проблема. Идет третий – третья проблема. Затем картон азиатского выступления, дальше – пятая проблема, шестой – картон, и жуешь этот пирог – мясо с картоном, – и уже ничего не понимаешь…

– Гибнут малые народы!..

– Да здравствует рабочий класс!..

– Голодают пенсионеры!..

– Сила партии в единстве!..

– Прилавки пусты…

– Мы поддерживаем самый прогрессивный строй…

– Нет лекарств, где взять деньги?..

И тут неожиданно выходит человек и говорит, где, по его мнению, нужно взять деньги. Вот здесь очень важно не реагировать. А дать слово следующему. Он уже говорит о гибели всего живого на Севере. Тут уж действительно неизвестно, что делать, но выходит третий и говорит, что, по его мнению, надо делать в сельском хозяйстве.

Теперь очень важно, не отвечая, дать слово следующему. Он, разрываясь, говорит о радиации и пособиях. Мы уже забыли о малых народах и сельском хозяйстве, у нас волосы дыбом от радиации, и, когда появляется человек с идеей спасения коряков, все раздражены: этот откуда, при чем тут коряки, когда такая радиация… Тут известие о катастрофе. Все бросаются туда, забывая о радиации, и тут же подходит дело из Ферганы, поэтому человека, который внезапно нашел деньги для борьбы с радиацией, уже сгоняют с трибуны. А тут ошеломляющая новость о власти КГБ, о грандиозных новостройках в центре Москвы… Полушария поменялись местами, и все с радостью погрузились в длинный, старый, железнодорожный доклад на паровой тяге об наших успехах, связывающий поражения и победы в единое громыхающее целое. Можно поспать, перекусить, поделиться сомнениями в своей уверенности или уверенностью в своих сомнениях и так далее.

Тут и армия напомнила, что она любимое дитя страны и может набить морду любому, кто с этим не согласен…

А вот и пошла работа по выдвижению депутатов, наблюдать которую было уже физическое наслаждение. Это уже шло не под валидол, а под шампанское.

Боже! Как это делается!

Какая работа! Я такого не видел!

– Вы нам все время для выборов предлагаете одного, – капризничает депутат, – но нам хочется хотя бы двух, чтоб выбирать.

– Но нужен-то один, – говорит председатель.